Галина Востокова (1948)

ВОСТОКОВА Галина Сергеевна.  Год рождения – 1948. Профессия – инженер-геодезист, журналист. Место проживания – Узбекистан, г. Ташкент.
Член Союза писателей Узбекистана. Лауреат премии сетевого конкурса «Белая чайка-2003» («Лотос»).

Мой дом живет на взлете рыжей дюны,
недалеко от моря и реки.
Тона песка изменчиво тонки
и ветер обновляет свой рисунок -

подвижны завитки песчаных рун.
Прекрасно - руки крыльями раскинув,
бежать без предначертанных тропинок
по теплому упругому ковру.

Ногам, привыкшим к выси каблуков,
ступать без тесных кожаных оков
казалось упоительным и странным.

А ветер, соблюдая этикет,
за развлеченье гостьи взялся рьяно.
Теперь он - мой единственный сосед.

II

Примчался непоседливый сосед,
затеял весело игру в пятнашки,
подкинул к небу бабочку-бумажку:
лови скорей бумажный пируэт.

И распустив ажурный белый веер,
бежал за мною словно верный паж.
Нашла же на него такая блажь -
все время вился рядом свежий ветер.

Потом он стал покладисто-жеманным,
покалывал песчинками нарзанно.
Песок струился змейкою медвяной,
меж пальцами - июнем отогрет -

и засыпал, и сглаживал случайный,
ко мне забредший ненароком, след.

III

С лица земли исчез никчемный след,
идущий от моей тишайшей кельи.
И хорошо - не будет канители
ненужного общенья и бесед,
погода - чей единственный предмет.

Случилось так, что пляжное безделье
вдруг стало мне незаменимым делом.
Уйти в себя хоть раз за восемь лет.

Бесцельно льются мысли. Их извивы
непредсказуемы и прихотливы.
Порой, едва уловишь силуэт

фантазии, что промелькнула втуне...
Сбил мысли ветер. Подобрав букет
всех летних ароматов, с юга дунул.

IV

И ветер пряной травкой с юга дунул,
и опустил цветок в ладони мне.
А солнце в белом облачном пятне
Желтело, как яичница глазунья,
над волнами задумчивыми дюн.

И забывалось злое слово "нервы",
и сплетни утомленно стекленели,
не приближаясь к дюнам ни на дюйм.

Сливались вновь раздерганные чувства,
затягивало мусорную пустошь
нежнейшею велюровой травой.

А летняя веселая колдунья
веночек-нимб над грешной головой
повесила из зелени июня.

V

Прохлада прибалтийского июня
прекрасна после бешеной жары.
И сгинул для меня в тартарары
на весь длиннющий месяц город южный,

где пыль укрыла листья старым плюшем,
а лето - сумасшедший кочегар -
еще... еще... подкидывает жар,
и жарятся на солнце чьи-то души.

Там на размягшем сургуче асфальта
только печать моих следов осталась.
Издалека родных южан жалею.

А у меня, по стынущей земле,
прохлада потянула синим шлейфом.
И хорошо, что есть уютный плед.

VI

Накинула на плечи теплый плед.
А за окном вечерне и привольно.
Застыли, всколыхнувшись, дюны-волны,
и я по ним плыву на корабле.

Крамольно позабыты все запреты.
Увяли обязательства и долг.
Ролей моих заплатанный чехол
запрятан в чемодане под газеты.

Не нужен тормоз жесткого рассудка.
Цветочек заколдованный "забудка"
выращиваю нынче у дверей.

И ничего не хочется хотеть.
В часах песочных утекает время,
закат окрасив в огненную медь.

VII

Закат. Горит надраенная медь.
Но вдруг надрывно рассмеялась чайка,
от моря залетевшая случайно.

Чего б ей песни светлые не петь
в начале расцветающего лета?
Так нет, она вещает, хохоча.
Нахлынула вечерняя печаль,
и вниз "орлом" опять легла монета.

Нет дарящего отрешенье зелья.
С востока темнота смывает зелень.

Стареющая блеклая луна
забыла, что была изящно-юной.
Висит она, уныла и полна,
надломленной тарелкою латунной,

VIII

Закат еще отсвечивал латунью,
а для меня на миг весь мир померк.
Хотела я тогда же сжечь конверт...
Не зря смеялась чайка-хохотунья...

Обиды старой горестный гарпун
вонзился в заживающее сердце -
письмо... оно чернильною диверсией
из книги выпало. И сотни струн
вдруг отозвались болевым аккордом,
и вся моя взлелеянная гордость
на деле оказалась ерундой,
растаяла, как воск горящей свечки,
оставила неуловимый стон.
Сменяла ночь смиряющийся вечер...

IX

Сменяла ночь смиряющийся вечер
и вырастало "завтра" из "вчера".
Межвластье - серых сумерек пора.
Мир ими чуть размыт и обесцвечен.

Крупицы света тороплюсь сберечь
и оживить, хотя бы в доме, краски.
Дрова сосновые готовы страстно
и жертвенно в ночи огнем истечь.

Век быстротечен спички-невелички -
сгорела, но запрыгал символично
оранжевый трескучий гребешок,
принявший огневую эстафету.

Он набирался сил, сиял и жег.
Но где приятель мой, июньский ветер?

Х

А наигравшийся бродяга-ветер
песчинками постукал по стеклу:
- Пусти домой, я примощусь в углу,
я буду скромен, тих и незаметен.

Я разогнал все облака, и свет
флюоресцирующей зыбью лунной
рассыпался по задремавшим дюнам,
запутался пылинками в траве.

Тебе несу я ворох ароматов -
фиалки нежность и прохладу мяты.

Приветливо распахиваю двери.
Он сквознячком скользнул через порог,
реален, но немного эфемерен -
и завихрился на ковре у ног.

XI

Свернулся вихрем на ковре у ног
и, поддаваясь плену мягкой лени,
уткнулся носом в теплые колени,
немного повозился и умолк.

Я обратилась к ветру с монологом.
Он, верно, был со стороны нелеп,
но нужен мне словно вода и хлеб:
"Развилкою закончилась дорога...
Куда теперь? Решенье неотложно.

С годами уменьшается возможность
откорректировать упрямую судьбу,
но копит хлам в кладовке скряга-память,
сплетая паутину цепких пут..."

В камине каменном запело пламя...

XII

В камине каменном пылало пламя.
К трубе взлетал полупрозрачный стяг.
Спешил согреть жилье живой очаг
с решеткою в чугунных монограммах.

Есть у меня испытанный бальзам -
в столе карандаши, листок бумаги.
И вот уже кудрявится каракуль
из букв. Поможет, может, добрый ямб,
сосредоточившись в безлюднейшей глуши,
добавить смысла музыке души,

наречь словами все ее порывы,
в определенность воплотить намек.

Огонь плескался искрами игриво,
взвивался легкий пепельный дымок...

XIII

Тянулся легкий пепельный дымок
и распылялся кверху ветхим клешем.
Живу я чаще будущим, чем прошлым.
Не верится, что есть на свете рок,

но цепь щелчков и жизненных уроков
уже так долго тянется... И что ж?
Конец ее спешит, как в зимний дождь
прохожий, и усталый, и продрогший,
укрыться за дубовыми дверьми.

А по артериям бежит крови кармин,
рождая безнадежные мечты.
Я их швыряю в меркнущее пламя.

Они чернеют, обращаясь в дым.
К луне плывет воздушный этот замок.

XIV

К луне уплыл мой нереальный замок,
причудлив, беззаботен, белокур.
И - странно - он унес с собой тоску.

Зола тепло хранила в серой замше,
и чуть курился хвойный фимиам -
смолистый аромат сосновых чурок.
В созвучья ночи вслушивалась чутко.

Спокойствием дышал вселенский храм
под сенью серебрящихся созвездий.
И в душу проникало равновесье
и примиренье с миром и собой.

Сны приносила призрачная шхуна.
Довольный летним днем, своей судьбой
мой дом уснул на склоне темной дюны.

Магистрал

Мой дом живет на взлете рыжей дюны.
И ветер, мой единственный сосед,
замел забредший ненароком след
и напоследок пряно в окна дунул.

Прохлада прибалтийского июня
закутаться велит в уютный плед.
Закат, сначала выкрасившись в медь,
потом едва отсвечивал латунью.

Сменяла ночь смиряющийся вечер
и наигравшийся бродяга-ветер
свернулся вихрем на ковре у ног.

В камине каменном запело пламя,
рождая легкий пепельный дымок -
к луне холодной плыл волшебный замок.

ПОПЫТКА ОПРАВДАНИЯ

Венок сонетов  

Антонио де Гассет, трубадур 
- Прекрасной Даме

Магистрал

Настал и мой исповедальный час.
Быть искренним - нелегкая затея.
Как объяснить?
Что промелькнуло тенью?
Откуда эта мутная напасть?

Мечтал же,
как о недоступном счастье,
запястье тронуть.
Молнией летел
на тихий зов.

А нынче вот метель
уныния мне небо страсти застит.

Мираж всегда прекрасней прозы жизни.
Вы снизошли - и время править тризну
любви.
Лицом стал дивный лик.
Утехи бренные - не дело для богинь.
Путь ожиданий и надежд велик.
Будь счастлива.
Прости меня.
Аминь!

I

Настал и мой исповедальный час.
Без околичностей и без намеков
я попытаюсь подвести итоги
прошедшему.
Я думаю о Вас,

выкраиваю из раздумий фразы,
плету из них тоскливый мой венок.
Вас видя, я бы объяснить не смог
всего. Слова бы сбились сразу
в бессмысленный набор жужжащих звуков
о предопределенности разлуки,
о жажде распрямить бесцельный круг -
в порыв параболы, прорвавшейся за стены.

Доверюсь лучше верному перу.
Быть искренним нелегкая затея...

II

Быть искренним - нелегкая затея:
из мишуры извлечь живую суть.
Ищу предлога время оттянуть -
поправил длинный стебель орхидеи.

Цветок засеребрился в темноте.
Пошлю с утра Вам маленькое чудо
и, может, перенесть Вам легче будет
день завтрашний,
конечно, грустный день.

Закрою двери, оглянусь с дороги,
взмахну рукой и горько сердце дрогнет.
Сколь над гаданьем ты не ворожи,
потери наши чаще обретений,
и долго ноют ссадины души.
Как объяснить? Что промелькнуло тенью?

III

Как объяснить? Что промелькнуло тенью?
Восторг сменила скорбная печаль.
Я за собой и раньше замечал
боязнь свободу потерять.
Вот наважденье.

Боюсь попасть в уютный тихий плен,
погрязнуть в зыби мыслей тривиальных,
где свежесть чувства в русле ритуалов
сведется к деловитости аренд.

Любовь, затертая привычкою, фальшива.
Привязанность вдруг переходит в привязь -
Веревка, и взахлест - тугой петлей.

Улыбки искривляются в гримасы.
Кончается падением полет.
Но Вам зачем про муки и напасти...

IV

Откуда эта мутная напасть
и вечная неудовлетворенность?
Живет же большинство вполне достойно:
попить, поесть, посплетничать, поспать.

Советуют счастливые прагматики:
остепенись, стихи - ненужный звон,
и не гляди с тоской за горизонт.
Пора бродяжьи позабыть повадки.

Чем свечи жечь бесцельно по ночам,
слова терзая, песенки бренча,
поспал бы, а с утра и за дела:
женился бы и приобрел участок с оливами...
Ну не земля, а клад.
А ты все ищешь призрачное счастье.

V

Мечтал я, как о недоступном счастье,
руки коснуться, заглянуть в глаза.
Вернуться б на три месяца назад.
Тогда казалось: жарким одночасьем
судьба решилась.
Мы спешим подчас
приблизить упоение наградой,
а победим - и пустоту утраты
ощутим лишь, когда соблазн угас.
Все время ДО прекрасней во сто крат.
Так терпок предвкушенья аромат.
Надежда, ожиданье, неизвестность...

То пела, то вдруг плакала свирель
в руках моих и чудно и чудесно.
Лишь позовете, молнией летел...

VI

Я молнией на тихий зов летел,
и очи Ваши синевой лучились.
Не замечая ускользавших чисел,
я пел любовь - счастливейший удел.

Слагал стихи, слова рифмуя смело.
В иллюминированной звездами ночи
себе казался гением почти,
а утром филигранною отделкой
я завершал очередной шедевр.

И все на взлете - оголенный нерв,
трепещущий, откликнуться готовый
на звук или оттенок…

Но ужель
все в прошлом и не повторится снова.
Кто знал, что будет пыльная метель..

VII

Поднялся ветер. Пыльная метель
в лицо швырнула пригоршню соринок.
Пока вымаргивал колючую начинку
из глаза, голубую акварель
над головой заволокло пастелью
продымленной.
Обрывки паутины
к лицу цеплялись липко и противно.
И духота. Осеннее похмелье
после разгула лета.
Ждешь дождя, а он не соберется все,
хотя и тучи тяжелы и, вроде, время
приспело разгуляться всласть ненастью.

Под стать осенней хмари настроенье -
уныние мне небо страсти застит.

VIII

Уныние мне небо страсти застит,
и гаснет свет искрящейся любви.
Уход непоправим.
Зачем кривить
душой?
Взаимность губит счастье.

От разделенности утрачиваем часть.
Разделенное чувство половинно
и вянет обреченною травинкой
в осенний, серый и недужный, час.

Я знаю не для всех мученья эти.
Другим - не солнце так луна посветит,
хватает и трухлявых пней огня.
Довольствоваться тем, что есть -
вот признак
посредственности.
Что ж... но для меня
мираж всегда прекрасней прозы жизни.

IX

Мечта всегда прекрасней прозы жизни.
Прозрачней краски. Чистые тона
ласкают словно теплая волна.
Что ж до того, что это только призрак.

Вы думали, надеюсь я на приз?
А приз - альков, уютные пенаты.
"Я жажду" сменит равнодушье "надо б",
и дальше тихо-тихо с горки вниз.

Так до конца спеленутым обетом
существовать
по чьим-то трафаретам?

Нет, не хочу и не могу - навек.
Предвижу осужденье с укоризной,
добавят сплетен, вылепят навет.
Вы снизошли и время править тризну.

Х

Вы согласились - время править тризну
любви.
Какой в продленье толк,
раз голос трепетный души моей умолк?

Как будто раньше я глядел сквозь призму,
и радужный, стеклом рожденный, фриз
Вас обрамлял лучистым ореолом.

А нынче… словно вздрогнул от укола
шипом отравленным - изысканный каприз
судьбы моей - и, звякнув колокольно,
игрушка дорогая раскололась,
крутнув на острие прощальный пируэт.

Лежит теперь ненужная в пыли.
Смешалась радуга в бесцветно-серый цвет,
и стал лицом всего лишь дивный лик.

XI

Да просто стал лицом небесный лик.
Рассыпались веснушек золотинки,
а белая ажурная косынка потеряна давно,
у глаз легли
предчувствия морщин,
и повилика
их скоро оплетет чело.
Чего ей до святынь.
А медь густых волос отбелит иней,
сначала кинув первый робкий блик.

Я, кажется, жесток, зачем об этом?
Добавить огорченья злым сонетом
безвинной донне... Может разорвать?

Душа чужая - лабиринт. Возможно,
поможет исцелению тетрадь.
Утехи бренные - не дело для богинь.

XII

Утехи бренные опасны для богинь
и разрушают в прах их пьедесталы.
Сначала приземленнее Вы стали,
потом предупредительность рабынь
мелькнула.

Я, наверно, циник,
а скука, словно преданный вассал,
таскается за мной.
И чувств накал
недолог, вспыхну и остыну.

Придумав миф, бесплотный идеал,
я Грезу на любовь короновал.

Глядел на Вас, а видел Вас едва ли.
И воодушевленный лишь на миг
согласием,
бегу от пасторали
и сладких песен, благо мир велик.

XIII

Путь ожиданий и надежд велик.
Пусть ветер неизвестности повеет.
Давно мой дом обходит вдохновенье,
и радостного творчества родник
почти иссяк.

Листаю, как реликвии,
среди унылых и промозглых стен
сонеты ясные, как летний день.

Поэзия - любовь моя, религия,
не оставляй меня.
Влюбленность самоценна,
как чувство светлое,
и без вознагражденья.

Ристалища, звон денег и мечей,
корзины снеди и разливы вин...

Я ухожу спокойный и ничей.
А Вы... Вы будьте счастливы. Аминь!

XIV

Будь счастлива. Прости меня. Пойми,
Как жаворонок в клетке золоченой
я угасал бы рядом обреченно.
Я стал бы равнодушным и немым.

Но кто без песен я? Безногий пилигрим.
Невыносимо.
А в дали зеленой
сложу о Вас высокие кансоны,
и вновь украсит лик нежнейший нимб.

Там, в неподвластье бедам и годам,
останетесь навек Прекрасной Дамой,
загадочной, прелестной и желанной.

А я... Я буду вечно помнить Вас.
И встречу у жемчужного фонтана
весенним днем
в благословенный час.

НА ВЗГЛЯД ОТКЛИКНУТЬСЯ

Лирический цикл

* * *

Эта склонность к самокопанию...
Пропади она пропадом!
Мыслей памятки, чувствам памятники -
Мой паноптикум.
...Жаль, что дивное -
"Ты мне, правда, друг?"
Треплем всуе.
Вихри слов и стекло из рук:
Комплексую.
Лишь закрою глаза - во тьме
Бьются тени.
И пытаясь избавиться
От смятенья,
На тебя жара холод я
Переплескиваю -
Бестолкового колокола
Отголоски мои.
Разговорными водоворотами
Увлекаюсь. Но
Монолог рвут гудки короткие.
Неприкаянность.
Десять слов еще, сделать шаг еще -
Путь предательства.
Снова каркают предрешающе
Обстоятельства.
И шепчу теперь, как заклятие:
"Быть не должно!" -
Только думать, что отдаляешься,
Невозможно.

* * *

Я шла к тебе полгода. До весны.
И вехи-встречи отмечала молча.
Недоговоренной цепочке многоточий
Границы показались вдруг тесны, 
И захотелось воплотиться в слово, 
И, на гармонию надеясь затаенно, 
Почувствовать почти определенность 
Допроявившись до своей основы.
Догадки, домыслы, кирпичики из фраз
Восполнили улыбки редкий проблеск. 
Воображенье собирало облик,
Выискивая трепетную связь.
Так, вглядываясь в древнюю икону,
Чья подлинность весома и исконна,
За слоем темноты, 
Потусторонне,
Угадываешь чей-то лик и контур.
Благословен весенний синий вечер
И телефон.
Да... Я приду... Конечно...
И разговор. Ход времени исчез,
и радость открывания открылась.
Предположенье расправляло крылья,
В уверенности обретая вес.
А ты как думаешь?
А знаешь?.. Ты читал?
Все правильно, я сделала бы также.
И на рисунке смутно-карандашном
Мазок чистейшей краски проступал.
Сердца сбивались с такта в унисон,
синхронность ощущая изумленно.
И, фоном, шелестел усталой пленкой
Заброшенный давно магнитофон.

* * *

Прости, что говорю порою чушь!
Смолчать? Пять слов - и разговор исчерпан.
А по окну, грустящему вечерне,
Размазывает ночь густую тушь.
Лист на столе - измучен и исчерчен
Одной лишь фразой - да и той вчерне -
Упрямой как кусочек гуттаперчи.
И говоря, чтоб только говорить,
Слова я продлеваю торопливо.
Необязательности привкус - рецидивом...
Гудки отбоя - обездоленность отлива
И новый повод, чтоб себя корить
За слов пустопорожних побрякушки.
И снова кончик языка прикушен.
Молчанье - золото. Бесстрастно. Тяжело.
Шнур телефонный завился ракушкой...
Алло!
Ах, дождь...
(Провалы алчных луж.)
Ты не болеешь?
Как дела?
Алло!
Прости, что говорю порою чушь...

* * *

Зачем мне это надо? Ну зачем?
Пусть дружба...
Но наклонное скольженье
С заносом чувств на жарком вираже
Обречено на грусть непродолженья,
На окончанье тягостным ничем.
И что ж поделать с радостью -
На взгляд 
Откликнуться,
Ловить флюиды тона 
И ощущать свою неотстраненность?
Опять судьбой намеченный разлад
В душе сказался болью затаенной.

Не принижая смысл названьем вслух,
Молчу.
И вздрагивая вдруг от звона
Случайной ложки по стеклу,
Лечу из кухни к телефону,
Чтоб,
Как протянутой руки,
Коснуться говорящей трубки.
А там гудки... гудки... гудки.
А по воде круги... круги...
Порыв опал, ледышкой хрупкой
Растаял. 
И только памяти зарубку
Оставил.
Нельзя приблизиться - нет сил уйти.
Меж НЕ... и ЛЬЗЯ колеблются качели
Несмелые. Без дела и без цели.
И почему-то слышится "Прости".

* * *

Пережигаю возраженья,
Чтоб не плеснуть слепого слова.
Пережидаю раздраженье,
Чтоб силу потеряло зло.
Растормошенный муравейник...
Все неприязненно, неловко.
Неволен холод и мгновеньем -
Пора доламывать!.. 
Долой
Привязанности долгой звенья. 
Несостоятельность апломба.
Негодованье в откровенье
Швыряют в лоб, а не в чело.
Потом, в задверном отраженье,
Напраслина предстанет ложью, 
Освобожденье - пораженьем, 
И хитро ухмыльнется зло.
Нет, не зови, не отлегло!
Пережидаю раздраженье...


* * *

"Цепи гремучие давних событий, 
Не разорвать их и не позабыть их - 
Не говори о любви никогда".
Д. СУХАРЕВ

Прочь опрометчивость.
Ждешь? Не дождешься.
Не будет открытия.
Сломаны крылья.
Предосторожности
Опыт итожат:
Рыбка - корыто.
Было: любил уже...
Или казалось?
Помнишь, что мнилось
И - чем оказалось?
Пыль стерта ветошью.
Капельки ретуши.
Вроде - как прежде...
И рикошетом
Камни прошедшего
Бьют по надежде,
нежности,
щедрости.
Счастье ущербно.
Ошейник и цепь.
Умница - скептик
Шепчет рецепт:
"...Прочь, опрометчивость.
Не говори о любви..."

МОНОЛОГИ

Лирический цикл

"Но как
быть хладнокровной с тем,
чей голос повергает в трепет?"
Сбивает мысли в зыбкий лепет
и рушит логику систем...
Ирония, моя сестра,
сбегает в миг неподходящий,
сверкнув издалека,
изящно,
холодным острием пера.
Минует время, и, когда
перелопачиваешь фразы,
собрав достоинство и разум,
застонешь, сжавшись со стыда
в ночном укроме рокировки,
за слово, смятое неловко,
за ломкость голоса
и срыв
высокой ноты в диссонансе,
за неподвластность интонаций
уму
и спутанный мотив.
Из выбранных к общенью тем
слагаю каменную крепость,
но как же быть спокойной с тем,
чей голос повергает в трепет?

* * *

Вы говорите: "Нет, не надо,
настигла осень, я устал,
сентябрь - начало листопада.
Час высшей мудрости настал.
И стали доводы рассудка
для сердца внятны и близки.
Спешат за месяцами сутки.
Чуть ломит по утрам виски.
Слова... Слова... а там все то же.
Извечен жизни тайный смысл.
Не стоит Вам меня тревожить.
Летайте сами вниз и ввысь!"

И, как в классическом романе,
звучала отповедь. Была
она корректна и гуманна,
сжигая мой порыв дотла.
Как жаль!
Осталась ностальгия.
Тоска по родственной душе
неизлечима анальгином.
А за окном октябрь уже.

* * *

Рефреном Ваше имя
в душе моей звучит.
Так все непоправимо -
хоть смейся, хоть кричи.
Я, молча, монологи
для Вас произношу,
и не смотрю под ноги
по воздуху хожу.
Мне грустно,
пыльно,
горько.

А Вы...
Вы - как всегда...
Вот... на полу осколки,
гвоздика и вода.

* * *

Уже неделю тороплю я день
и с нетерпеньем ожидаю ночь.
Вы снитесь мне.
Во сне разрешено
кидать Вам в окна белую сирень.
Многосериен мой роман ночной,
затейлива сюжетная канва -
сегодня плыли на волне речной,
а впереди нас ждали острова.
И вынес нас прославленный Авось:
трава до пояса не достает едва,
а ты (не Вы), в пыльце измазав нос,
мне говоришь волшебные слова.
Вздыхаю утром, что всего лишь сон,
желаемая небыль и эрзац.
В рациональном дне царит канон,
и я Вам даже не могу сказать
про чудо безнадежно светлых снов -
я обещала не тревожить Вас,
не говорить сумбурных глупых слов,
не поднимать смятенья полных глаз.
Хандра и сплин.
И на сердце темно.
Нельзя гулять по звездному лучу.
Но сны мои останутся со мной
и думать я могу, о чем хочу.

* * *

Вы исчезаете фантомно.
Неуловимый серый вихрь.
Слова, мелькнувшие фотонами,
затопит гул неразберих.
Я, как в медлительном рапиде,
лишь руку колыхну к двери, а Вы
уже давно летите
в свои цветные сентябри.
Я - рядом - словно на ходулях,
после разношенных лаптей.
Неловкий шаг -
и пропаду я.
Сто встреч - сто маленьких смертей
и сто, еще на день, отсрочек.
Вы... - Я...
Ну а при чем тут я?
Груз самомнения порочен
и Я сама себе судья.

Потерянный в толкучке ключ
Всплеск.
Промельк.
Сине-серый луч.

* * *

Аутотреннинг? Психотерапия?
В работу до утра? Наркотик книг?
Несутся мысли вихрем торопливым.
Холодный дождь скользнул за воротник!
Уже иду по улице? Когда же
успела я одеться? Дверь закрыть?
И зонтик старый захватила даже.
Забыла только вот его раскрыть -
сама в себе.

* * *

Какая боль,
ох, боль какая!...
Кому нужна твоя душа?
На сквозняке стоит дрожа -
скулящая,
почти нагая.
Вымаливать десяток слов,
спокойных, теплых, человечьих
и прозревать свое увечье
в холодном зеркале умов.
Приносит ночь освобожденье -
тревожных снов слепой дурман.
Неверный, рвущийся обман
белесой укрывает тенью.
Будильника колючим звоном
боль возвращается опять,
чтобы пятном багровым стать
на безнадежно-черном фоне.

* * *

Я все о том же, все про то же,
но может быть, но может быть,
случайно сбудется возможность,
где Вы - там мне еще побыть...
Вы будете сидеть с друзьями,
грустить и пить, и говорить.
О чем? Да хоть о том же ямбе,
и просто в сумерках курить.
Я Вам совсем не помешаю -
едва дышащий силуэт,
укутаюсь тишайшей шалью
молчания.
И есть - и нет...
Я платье серое надену,
серей, чем самый серый цвет,
и стану чуть заметной тенью
за сизым дымом сигарет.
По мыслям вовсе беспричинно
нелепейшая вьется нить:
что вот была бы я мужчиной, -
могла бы, может, другом быть,
а так...
беспомощна утеха:
о суету земных орбит
лишь бьется безнадежным эхом
"не может быть -
но, может быть..."

* * *

Деревья машут крыльями под ветром
в стремленье оторваться от земли
и улететь к немыслимым рассветам.
Отпето лето.
Клумбы отцвели.
Лишь одуванчик колкого фонтана
забыли сдуть.
А воздух золотист,
и гладкий шоколадный плод каштана
в ладони падает.
Последний лист,
не догорев на дереве немного
летит в огонь осеннего костра.
Еще день-два...
и осень глянет строго,
развеет миражи далеких стран,
реальных, словно тропик Козерога.
Отпето лето.
Подошла пора
считать цыплят,
выстраивать их в строки,
и обращать к себе же монологи,
смирив нелепую до боли страсть.

* * *

Я привыкаю к мысли, что Вас нет,
/нет - для меня, но живы, слава Богу!/
и только неподвластная тревога
вдруг настигает холодом во сне.
Сереет день, не расставаясь с ней.
Без повода не клеится работа,
кривятся цифры в черно-белых сотах.
Наверно, Вам в такие дни грустней
обычного
и беспокоит сердце,
удачи обращаются потерями,
не пишется, не спится и не верится
ни в милосердие, ни в разноцветный снег.
Подняться бы в Ваш замерший ковчег...
Я сознаю, что бесталанный лекарь,
но... слово - два,
и может, стало б легче,
Ах, стоп! Сочувствие - одна из привилегий
друзей.
А вихри диалектики
- метель, холодная метель -
нас разнесли по чуждым параллелям...
Вот и царапаю ненужные элегии
на белом изузоренном стекле.
Сметает строки снежною куделью.

***

Любовь... Любимая... I love...
Слова молитвы и экстаза.
Слеза, блеснувшая алмазом,
Души божественный расплав.

Один лишь мимолетный взгляд,
И вдруг ожог шальною искрой.
Ужели ж?.. Да! Отныно, присно...
И ни к чему бряцанье клятв.

Сиянье дня в кромешной тьме -
Светло доверие и нежность.
Любви небесная безбрежность
Хранится в нищенской суме.

И пусть хаос крепит оплот,
А мир заходится в фанданго -
Тишайший и белейший ангел
Благословляет наш полет.


***

Есть у меня два друга - две любви.
И оба требуют всю душу без остатка.
Ревнуют краски ко словам в тетрадке,
а я в стихах и, сколько ни зови, -
не докричишься. 
Так люблю слова!
Меня пленяет и влечет возможность
облечь во фразы истин непреложность,
сиянье дня и яростный обвал
стихии чувства.
Ласковость руки,
касающейся белизны бумаги,
знакома мне.
И мелкие зигзаги
шитья из звуков на канве строки
близки.
Но...
траектория конца карандаша
застыла линией, поющей молчаливо,
и четкий абрис размывает ливнем
прозрачной акварели.
Не дыша
гляжу на чудо, сотканное кистью
из нежных и густых полутонов.
Я в живописи.
Я не слышу слов...

Без красок и стихов себя не мыслю.

СВЕЧА

Поэма

Малодушие лежать, 
когда можешь подняться.
Спиноза

Отвыкли пальцы за три горьких года
от хрупкости гусиного пера.
Рука пока каракули выводит.
Декабрь. Сумерки. С утра пурга. Хандра.
Я трогаю забытые предметы.
Стакан для перьев. Письменный прибор.
Подсвечник бронзовый - затейливый узор,
смягчающий массивность постамента.
Две свечки, два живительных огня.
И по бордюру выбито петитом:
"Люблю я мир, и любит Мир меня".
Легко несет моя кариатида
осколки ослепительного дня.
Вот только тенью темная патина
окутала спадающий хитон.
И серой сетью тонкую ладонь
покрыла беспризорно паутина.
Заметней днем унынье, обветшалость
Усадьбы старой. Ржавый скрип дверей
несмазанных. Телега во дворе
видна под снегом. Пропадет, пожалуй...
Жаль, выцвели веселые обои.
И выцвели так странно: васильки -
на поле желтом искры голубого -
поблекли, но остались завитки
стеблей и листьев. Цветики опали.
Печален каламбур: "А я в опале".

Так бесконечны вечера зимой.
И делать нечего. Читать? Все то же чтиво -
журналы. Да со стеллажей учтиво
глядят философы на суету земной
юдоли. Если попытаться воссоздать
весь длинный, тридцатитрехлетний, путь
и если попытаться заглянуть
в ущелье памяти и начертать в тетрадь
штрихи, заметки, беглые наброски,
потом собрать осколков острых россыпь,
и через сотни дней, без суматохи,
судьбу мою в трагедии эпохи
осмыслить? Но лишь волю дай воспоминаньям,
они, как псы, с цепей сорвавшись разом,
вмиг разорвут спокойствие и разум,
лавину боли вызволив нежданно.

Нет. Буду вспоминать по каплям. ОТ и ДО.
Сегодня - год, а завтра, может, день.
Глядишь, бокал наполню жизнью всклень.
Писать и помнить - мой жестокий долг.

* * *

Склад человека задается детством.
Характер. В нем и стрежень и судьба.
Могла быть жизнь бездумна и прелестна.
Как шелестит блестящая толпа,
семь пядей гениальнейшего лба -
пустое. Главное - солидное наследство.
История, статистика, латынь,
французский прежде русского, манеж.
По коридорам в темноте картин
скучает предков доблестный кортеж.
Но это все не то. А что же то?
Да вот... Однажды, хрустким от мороза утром
я весело летел с катка домой.
Мир был из серебра и перламутра.
А у ворот стоял ровесник мой -
лохмотья почерневшей крашенины
свисали из-под рвани армячка.
бесцветил брови и ресницы иней,
бессильно никла серая рука
и кашель... "Сударь, мне бы только хлеба..."
Я от него шарахнулся к двери -
испуганно вспорхнули снегири.
И, натыкаясь на резную мебель,
я от него бежал как от беды,
забился в угол голубой гостиной,
потом опомнился, схватил из бересты
изящное лукошко для гостинцев,
в него насыпал пригоршню конфет,
обломки пряничного херувима,
засунул двух солдатиков любимых,
схватил на кухне маковый рулет
и выскочил к воротам. Только поздно.
Вихрил поземку ветерок морозный.
Глазурью сахарной блестел примятый снег.
Я брел домой в тоскливом полусне.
Надолго в душу мне вошла заноза.

И было так потом еще не раз.
Порыв благой - но капельку помедля,
сначала глупая, невесть чего, боязнь.
Слабохарактерность ли это, нет ли....
Мог многое, но только после мог,
когда уже не нужно и не важно.
Не то что Мишка - сердце нараспашку.
Наверно, он и правда был отважней,
братишка Мишка, рыжий лопушок,
удравший на великую войну.
Он умудрился побывать в плену,
попартизанить... Собирались вместе,
но не вменяю я себе в вину
отступничества. Заболел. И вместо
боев меня трепала лихорадка,
корежила в горячечном бреду.
Горела ночью душная лампадка.
В том поворотном памятном году,
когда поправился, французы без оглядки
уже бежали, бросив на ходу
оружие, трофеи, сувениры,
закутавшись в тряпье поверх мундиров,
пешком по снегу, за своим кумиром.

И воцарился полновесный мир.
О! Это было время русской Славы.
Переполняла светом каждый взор
любовь к Отчизне, гордость и восторг.
Мишель вернулся, как тамбурмажор,
увенчан лаврами, смешной и бравый.

* * *

(Между страницами потрепанной тетради
лежали письма. Ломкие листы,
в цвет бледного аквамарина,
по уголкам с тисненьем золотым,
свежо и нежно пахли розмарином).

"Кирилл, я знаю, Вы вернулись в Ельни.
Как Вы живете там совсем один?
Наверно, в доме и на сердце стынь...
Наверно, мир безжизненней руин
сейчас Вам. Да еще метут метели.
А мы встречали давеча сочельник
и Маша, Ваша милая сестра,
шепнуть успела в шумной канители
предновогодней, что Вы снова в Ельнях.
И, знаете, развеялось веселье,
когда представила, как Ваши вечера
печальны. Только разрешите мне
писать Вам изредка. О модах, пусть,
и о балах... Ах, разве в этом суть?
Я не хочу казаться Вам умней,
чем есть, но думаю, что в отраженном свете
Вам будет легче ожидать весну.
А там, глядишь, подует теплый ветер
и можно будет, наконец, рискнуть
и попытать в прошении успеха.
Я верю, снимут тягостное вето
и разрешат в столицу переехать.
Появится хоть маленький просвет.
Прислать Вам книг? Пишите непременно.
Всего Вам доброго.
Левитина Елена".

* * *

Балы... Приемы... Все так нереально...
Веселье скрыто за стеной хрустальной.
Беззвучен смех. Безмузыкальны па.
Рты раскрывает яркая толпа.
Только зачем? Пустое все... пустое.
И им не слышно, как от боли стонет
огромный мир. А впрочем, вспомнить стоит:
смотрел и я на жизнь с той стороны стены.

Ах, где мой черный ментик,
чакчиры в цвет малины,
блеск желтых позументов,
отборнейшие вина.
Кружил без передышки
лихой водоворот:
короткие интрижки,
галантный вальс-гавот.

И служба очень не обременяла.
Сначала. Но всему-то свой черед.
Переболел? Наверно. Хоровод
пирушек и любовных сумасбродств,
парадов и загульных вакханалий
порвался вдруг. И словно меньше стало
к веселью поводов. Опал хмельной угар.
Свернула скулы вязкая зевота.
Тогда впервые и надолго хмарь
окутала в постылые тенёта.
Невыносимым стал безбожный фарс
гусарской службы. От слепой муштры
искал спасенья. И попал к масонам.
Из любопытства. Вариант игры.
Так говорил. В надежде потаенной,
что за загадочностью "страшных" церемоний,
за тайной ритуальной мишуры,
отыщутся дела вполне достойные.

Мне даже нынче вспомнить жутковато
мистический, до трепета, обряд
принятия в престижный орден братьев.
Холодный поцелуй в горящий лоб.
Так неожиданно, что спазма сжала горло.
Глаза открыл перед стеною черной.
На черной скатерти такой же черный гроб.
И объяснили голоса проникновенно, но гнусаво,
"Проходит так мирская слава".
Понадобилось больше года,
чтобы осмыслить и понять: опять -
тупик и безысходность.
"Соединенный орден братьев" -
обычный клуб аристократов,
а "мастера" - не Божья рать.
Туман мистический растаял...

Однажды осенью, когда
я ехал по делам в Ахтырку,
так... не дела, а ерунда,
в полк документы передать,
мне обещали без придирки
к любой "болезни" отнестись
и дать недельку попастись,
мол, пей, гусар, и веселись.
Мишель уговорил по-братски
заехать в Каменку к друзьям.
"Тебе не скучно будет там.
Письмо Давыдовым я дам
да парочку рекомендаций.
И вообще, кончай метаться,
когда-то должен быть предел?
А там, увидишь, много дел
для пользы Родины творится..."

Та осень - лучшая страница
в архиве памяти.
Рождалась в муках цель.
Бурлили мысли, клокотало вече.
Такого чистого созвучья светлых душ,
такого пафоса, отлитого в мечту,
я не встречал доселе и не встречу.
Что было главным?
Жертвенность и смелость,
способность сострадать и отвечать
за убежденья, за стремленье вспять
поворотить ход жизни омертвелой,
живая совесть самой высшей пробы
и сопричастность к атмосфере бурь,
вздымающих горячую Европу.

Когда в усталых головах сумбур
закручивался от пристрастья споров,
стихи читали. Легкое аи
в бокалах пенилось. Подбрасывали хворост
в огромный, жаждущий огня, камин.

Взметалось рыже трепетное пламя.
А иногда прелестная Аглая
в атласно белом платье с розой алой
нам разливала жженку по стаканам
и серебро звенело о хрусталь.

* * *

"Исполать Вам, Кирилл,
за письмо и за добрую память!
Как живется вдали
от сиянья столичных витрин?
Не скучаете там,
в своем богом заброшенном храме,
без доносов и сплетен,
без вязи придворных интриг?
А у нас все по-старому.
Даже, пожалуй, похуже.
Перезвоны в гостиных -
известный Вам репертуар.
Все пристойно и чинно.
Молчат замундиренно души.
Очень быстро забыли
спаливший отважных пожар.
Компенсируя серость умов,
нынче модны контрасты.
Черный бархат и белые блонды
на новый манер.
Ленты черные,
белые перья на черном атласе.
Хлопья снега на саже -
так смотрится сверху партер.
Удивлю Вас, наверно,
нелепыми вовсе словами.
За окном зимний Невский
не виден - одна круговерть.
Но на странном желанье
ловлю я себя временами:
очень хочется Вам переслать
не обычный конверт,
а букет хризантем.
Да. Январь. Но ведь можно представить
их кудрявую пену,
свеченье в ночной темноте.
Или утром... Откроете темные ставни,
а они белым облаком...
Был бы такой чудодей,
чтобы выполнил это веленье мгновенно.
Не болейте. Пишите...

Левитина Лена".

* * *

От слов до дела было далеко.
Так далеко, что и конца не видно.
Два года романтической орбиты.
Мечтать и философствовать легко,
а добираться к цели - волокита.
И показалось, что попал в тупик.
Единомышленников развели конфликты.
Растрачивался попусту заряд.
Есть два пути, но мне идти которым?
Безвыходность опутывала споры.
Да плюс мой вечный внутренний разлад.
И я ушел. Уединился в Ельнях,
сбрил дочиста гусарские усы,
надел шлафрок. Аристократ-отшельник.
И потекли неспешные часы.
Из камелька тянуло легким дымом,
грустил с кариатидой тет-а-тет.
Она заботливо поддерживала свет.
Пути Господни неисповедимы...

Черный демон - усталый фельдъегерь
барабанил в примерзшую дверь.
Тройка чалых вся в мыле и снеге
мчалась как злая стая химер.
Напрямик. По полям, бездорожью,
задевая то пень, то валун.
Колокольцы звенели тревожно,
а полозья - гвоздем по стеклу.
Что случилось? Безмолвствовал демон.
Страх и холод сковали уста.
Мы летели в тоскливую темень
по сияющей глади холста.

Застава городская приближалась.
"Постой!", - я заглянул ему в лицо.
"Позволь домой заехать мне сначала,
что час тебе? Эта такая малость...
Вот деньги. Вот масонское кольцо".
Восстала алчность? Пробудилась жалость?
Застал я дома траур. Машин плач.
Навстречу шла понуро и незряче.
Фельдъегерь за спиной моей маячил.
"Мишель... Мишеля нет..."
"Что это значит? Сестричка,
погоди же ты, не плачь..."
Был разговор сумбурен и невнятен.
Мешались слезы, рваные слова
и всхлипы Маши, и мои проклятья.
Восстановить ее рассказ едва ль
смогу, чтобы он стал вполне понятен.

"С тех пор, когда узнали про царя,
Мишель почти не появлялся дома.
Идеями какими-то горя,
все бегал по казармам, по знакомым,
и покатились планы кувырком.
В тот понедельник заглянул чуть свет,
сложил в мой стол какие-то бумаги…
"Да, видно, ждут нас нынче передряги.
Мария, если что... сожги пакет".
Поцеловал, легонько звякнув шпагой.
И в сумраке растаял силуэт.
С утра себе не находила места,
металась. Все валилося из рук.
Куранты проиграли полдень. Вдруг
увидела сквозь дымку занавески
людей бегущих, уловила звук
тревоги в голосах, и с ними вместе
я бросилась... Толпа... людей не счесть.
Серели лица стынущих солдат,
затянутых в мундиры для парада.
Меня увидев, выругался брат:
"С ума сошла. Чего тебе здесь надо?
А ну, давай домой!"
Пошла назад. И вдруг... свет,
грохот и мертвящий вой,
Взметнулись клочья дыма... визг картечи.
Заткнула уши я... бегу, бегу
и только помню выстрелы и крики,
звон стекол, пятна крови на снегу
и в темных окнах огненные блики.
Забилась дома в теплую постель.
Знобило. Я не знала, что же делать?
Часа четыре, верно, пролетело.
Пригрезилось вдруг: раненый Мишель
на улице, в крови. Скорей оделась
и вышла, постояла у двери.
Пустынно. Ветер дул. И фонари,
ослепшие, залепленные снегом,
скрипели под нависшим мутью небом.
У площади кордоны, патрули.
К Неве понуро лошади брели,
тянули тихо траурные сани.
К ним полицейские тащили мертвецов,
срывая перстни, роясь по карманам,
долбили глухо лед с усталой бранью,
чтобы к утру ни трупов, ни следов.
И всё.

* * *

«MEMENTO MORI» -
Петропавловская крепость.
Куртины кронверка.
Рядами склепы… склепы…
В окошко можно бы увидеть небо,
да густо мелом вымазано.
Слепо.
Засаленная пестрядь на подушке.
Хлеб - липкая вонючая осьмушка.
Суконный серый порванный халат.
Кто до меня ходил в этом халате?
Холодный, тихий, сумеречный ад.
Февраль кончался. Обо мне забыли?
Апатия окутывала мозг
туманной пустотой. И я не мог
сосредоточиться в дыре глухонемой
на чем-нибудь. Тянулись дни уныло.
"Лукавый инквизитор" - Комитет,
венок из императорских клевретов,
прислужников и подлецов комплект,
сулил, грозил и говорил, что "нам
все удостоверительно известно:
с кем и зачем встречались, время, место" -
и сыпались горохом имена
"изменников". Я много меньше знал.
Презрительно бросали: "Признавайся,
все ваши тайны изошли на нет,
скорее, остывает наш обед".
Меня увещевали: "Кайся, кайся..."
Но в чем?
Оправдывался в небылицах.
Затравлено смотрел в их злые лица.
Подумать только, унижали как!
А в мае был один ужасный день,
сползающий в удушливую ночь.
Так было плохо... Словно черный обруч
сдавил виски, и кто-то рожи корчил,
хихикал под столом, усиливая горечь.
Это сейчас понятно - дребедень.
Лежал в бреду, просил, чтоб дали воздух,
вдыхая запах плесени и вонь.
В полубеспамятстве разбил оконный
глаз с бельмом
и вдруг увидел звезды.

Неспешным шагом близилась развязка.
Июль. Двенадцатое. Приговор,
смягченный милостью монаршей власти.
"Два года каторги. Чтоб знали.
Для острастки".
Стучали где-то ночью топоры.
И плакал кто-то за стеной навзрыд.
Да все равно, какой там сон? Обрывки.
Неужто выберусь из этой конуры?
Чуть посветлело, ржаво завизжало
задвижкой: "Экзекуция. Пожалте".
Как розовел с востока небосвод!
Уж лучше в кандалах, да на просторе...
Слова о воле захлебнулись в горле:
Увидел виселицы узкий эшафот.

Честнейшим боль -
Всем, их любившим - горе.
Веревки - пять - покачивались скорбно.
Холопов суетился хоровод.
От эшафота пахло свежей стружкой.
Несовместимы были до кощунства
древесный запах созидания и ужас
предсмертия в хаосе горьких чувств.
Тянуло гарью. Грубые фурлейты
орали на невставших на колени.
В костры летели ордена и эполеты,
мундиры, золотые змейки лент…
Все, как предписывало царское либретто.
Потом обратно, в каземат родной.
Кольнула сердце ножевая боль -
сигнальный выстрел, барабанный бой,
как для позорного гонения сквозь строй.
Представил серый полумрак мешка,
у глаз шуршание веревки,
на сытых лицах палачей - издевку.
Ох, вот... выскальзывает из-под ног доска -
Непроизвольно влажная рука
коснулась шеи.
Николаевский триумф.
Вдруг грохот перешел в тревожный шум.
И вскрик: "Ох, изверги, да что же это?!"
В окно волною бились голоса.
Вошел бледнющий, в прозелень, ефрейтор,
который, мне казалось, что не знал
слов, кроме "не положено" и "нету".
Трясутся руки, бегают глаза.
"Что там случилось?" - "Ужас", -
и слеза скользнула каплей
в сумраке рассветном.
Архангел золотой на шпиле крепости
трубил, моля простить ужасный грех
неведующим, что творят.
Был жалок жребий их.

На фоне вечности два года - краткий миг.
И повезла почтовая кибитка
меня по свету дальше горе мыкать.
Последний взгляд, уже под звон кандальный:
сквозь кружево желтеющей листвы
два белых паруса да беспокойный ялик
на темно-сером мраморе Невы.

Мне повезло. Какой-то ушлый малый
в обмен на адамантовый мой крест,
нелепый, как гусар в монастыре, -
под старой курткой,
для спасенья от "желез"
дал подкандальники (не с мертвеца ли?).
Их кожу, пропотевший черный лоск,
носить два черных года довелось.

Пришел от одиночки каземата
к безодиночеству храпящему казарм.
Угар от печки. Злая брань и гам.
Я брел кругами каторжного ада.
Когда бы раньше знал,
что есть веревки
для поддержанья тяжких кандалов?
И где б услышал столько гнусных слов?

Как школяры работали "уроки".
С каменоломни камни на дорогу
переносили. Тысяча шагов.
Предатели, убийцы, казнокрады
зло встретили "чистюлю из дворян",
наряженного тоже в ту же рвань,
втянуть старались в мусор перебранки.
Я слился с ними? Нет.
Был вне, но рядом.
Наверно, выбрал сразу верный тон
не отвергал и не искал сближенья.
Мне удалось избегнуть униженья
пред ними. Арестантский рацион
разнообразили подачки-подаянья.
Терпел.
Но тараканы в каше, щах,
но вши и блохи на моих вещах!
Вот где понадобилось самообладанье.
Два разрешенных свыше развлеченья.
Раз в месяц - баня, да еще вот чтенье.
Хоть зачитайся: Четьи Минеи.
Молись и больше Бога не гневи.

Благодаренье или наказанье -
чистилище в печи острожной бани?
Осклизлый пол и шайка на троих.
С клейменными распаренными лбами
колдуют банщики. Разве забудешь их?

Штрихи колючие исчерчивали память.

От строя каторжного распорядка
накатывала смертная тоска.
Тупая жизнь. Уже в конце - цинга
и, старая подруга, лихорадка
свалили...

* * *

"Люблю давно и безнадежно
и больше не могу таить.
Поставлю точку я над i -
упрочится... порвется ль нить -
все в Вашей власти непреложной.
Вы помните, как я писала,
сама с собой нарушив лад:
в углу К. М. - инициалы,
и ниже, часто невпопад:

...но, может, Вам хоть чуть приятно,
что в летний полуночный час
на Невском, тишиной объятом,
там... кто-то думает о Вас?.."

Ваш близкий друг стал другом мне.
Он освещен был Вашим светом.
Казалось бы, вот - ключ заветный,
но стало все еще сложней.
Мы разговор вели о Вас.
Он понемногу ревновал.
И говорил, почти шутя,
на взлете обрывая фразу:
"Я знаю, ты бы предпочла
общенье с ним - моим рассказам".
Что я в ответ сказать могла?
Что проницательным хвала?
Толпятся мысли, как в горячке.
То потускнеет белый свет:
"Что я пред Вами? Дунь и нет!",
то вдруг возносит на волне:
"И я чего-нибудь да значу".
Недавно старый мой приятель
(он умен, честен, обаятелен)
стать предложил его женой.
Мне, право, было все равно.
Но все твердят - пора давно.
Я поначалу согласилась,
потом одумалась. Зачем?
Забытый пыл покрылся пылью,
и Вы (не он) мне нынче снились
в тревожном мареве свечей.
Вы помните апрельский бал?
Вы танцевали не со мною,
а я, натянутой струною,
глядела в зеркала овал
на Вас. И Вы не замечали.
Мимо меня скользил случайный
другими увлеченный взгляд.
Под звонкий звуко-звездопад,
в углу блистательного зала,
я тоже с Вами танцевала,
руками поводя едва.
В предощущаемой спирали
легко кружилась голова,
но Вы меня не замечали.
Люблю все так же безнадежно.
Живу я внешне, как положено,
но на душе, не разберешь -
то праздник, то такой скулеж,
что и представить невозможно.

* * *

А говорят всеведущие люди,
Что, если очень ты кого-то любишь,
любимому все легче удается,
и светлый ангел, над челом паря,
смягчает боль и развевает мрак.
Как было б хорошо, коль это так...
P.S. Вы разрешите
с Машей мне приехать в Ельни?
Двадцать девятый год, десятое апреля".

* * *

Над дверью Клуба якобинцев
на бронзе выбиты слова:
"Что сделал ты для того,
чтобы быть расстрелянным
в случае прихода неприятеля?"

Что сделал я? Да ничего, наверное,
и в этом скрыта главная вина,
в бесстрастье непричастности, в безверии.
За устраненность получил сполна.

* * *

"Вот колокольчик звякнул: "Дин-дин-дон!"
И сказка кончилась.
И дверь за ней закрылась.
Темно.
Пытаюсь отыскать перила,
но повисает в воздухе ладонь.
Моя судьба,
печальный мой удел -
уныло странствовать в межзвездном безразличье.
И сердце рваным мячиком тряпичным
трепещет глупое, не зная, где предел.
Свет вспыхнул -
только руку протяни...
Но тычусь в холод плоскости зеркальной,
наказана за миг сентиментальный.
Огни не здесь.
А где они? Огни...
Иллюзию единства дарят ночи
и отнимают суетливо дни.
Душа у каждого по-своему саднит
и бродят по миру скопленья одиночеств".

* * *

Я, верно, был в письме излишне резок.
Уместен ли благоразумно трезвый
ответ... и торопливый, с маху, крест?

Короткую весну сменил
жар иссушающего лета.
Вилейка наша обмелела.
Мальчишки, подымая ил,
шагают с бредешком по броду.
В белесой мари небосвод.
Грибов не видно - нет дождей.
Трава пожухла, пожелтела,
и я скучал. Бездумно, квело.
Пока вдруг не придумал дело -
собрал всех дворовых детей.
И вот учу. Уже неделю.
Они смышленые вполне.
А что ж? В охотку, понемногу,
на пользу им, на радость мне -
не так в усадьбе одиноко.
Боязни серая стена
сломалась сразу. Терпеливы
они и, как ни странно, я.
Но хорошо бы ливня нам
занять у осени слезливой.

* * *

(Последний лист.
Болезненно-корявы
сползают вниз
дорожки черных строк,
изломаны,
тревожны,
безуправны...)

Услышал крик
сарай
огонь
растерянность на лицах мужиков
вой глухо
изнутри
малец сует мне ковш
воды
огонь
грудь забивает дым
я ощупью
мешок безвольный тела
успел?
он жив?
навряд
удар
огонь
обидел Лену зря

* * *

"Не умирай, Кирилл.
Я видела во сне:
хаос пожара, чувствовала боль
твою. За что же божий гнев
безжалостно простерся над тобой?
Огонь.
Он лютым зверем полыхал.
Кирилл.
Еще не найден - и потерян.
Себя я убеждаю - чепуха:
сны, сонники, пустые суеверья.
И, коли так, прости за бред письма.
Когда бы не было!..
Когда бы только снилось!..
Порви. Забудь. Скажи: "Сошла с ума!"
Я буду счастлива.
Но знаю - это было.
Нет горше невозможности помочь,
отдать другому волю и здоровье,
когда,
беззвездная навечно,
ночь
смыкается над милым изголовьем.
Я выезжаю следом за письмом.
Мне дома оставаться невозможно.
Бежать.
Пусть по стерне и босиком.
К тебе.
Моя надежда безнадежна.
Круг
черный демон очертил.
Но я спасу. Я скоро буду рядом.
Ты сильный, милый.
Ты же очень сильный, Кирилл.
Потом гони или кори,
но потерпи.
Мне ничего не надо.
Только живи!
Не умирай, Кирилл!"

• Назад
• Вперёд