Вячеслав Карижинский (1981)

Вячеслав Карижинский родился в 1981 году в Ташкенте. В 2007 году окончил Ташкентский Государственный Технический Университет факультет «Поиски нефти и газа». Увлекается литературой, музыкой, звукорежиссурой. Стихи пишет с 1998 года. Постоянный автор Международного поэтического клуба «Рифма.ру». Публиковался в поэтическом сборнике «Суббота» («Студия доброго слова», Новосибирск, 2008), Международном литературно-художественном салоне «Арт-Э-Лит»  (№ 2, 2010).

На окраине

Памяти Леонида Климова

Отчего на окраине так одиноко и пусто?
Этот мартовский дождь холоднее и злее других.
Пробирает озноб от шестого проклятого чувства –
Чувства камня – скользящей по мокрому камню руки.
Дрожь души не прогнать, не запить, не унять разговором.
В тишине померещится прошлого утренний стук
В мою дверь тишина пробирается в комнату вором,
Лишь тяжелые капли дождя пробуждают испуганный слух.
Как поверить? Тебя больше нет, а дороги все те же,
Те же улочки, те же дома и вьюны...
И не греет вино – этот холод нездешний, мятежный
Пропитал мои руки, сковал мои прежние сны,
Где для нас дастархан и навесы в полнеба над нами,
И мускатные вина, мангалов шашлычный дымок,
Где нас ждал караван, где все стали нетленными снами,
Где все живы и с нами остались на вечный и радостный срок... 
На окраине дней горизонт неизбежной разлуки.
Ты лежишь, и другие возлягут – а мне все идти.
Все идти да идти – я не знаю небесной науки
И напрасно прошу мне ответить хоть раз на пути.
Дрожь души не прогнать, не запить, не унять разговором.
Этот мартовский дождь холоднее и злее других.
Одиночество – плата за неодолимость простора,
За тепло очертившей его неоглядность руки.

Свет разлуки

Тебе – мои стихи немые,
Тебе – мотив мой непростой.
Он повстречал тебя впервые
И был отравлен красотой.

Любви прекрасны злополучья.
Ночных костров я помню пляс
И нас рознившие созвучья,
И тайны, сблизившие нас.

На неизбывном расстоянье
Мы неприкаянно близки.
Благословляю расставанья
Полуживые огоньки.
Пусть вешний свет тебе приснится,
Ресниц коснувшись и бровей.
Я запою бескрылой птицей
На серой влажности ветвей.

А ты запомнишь только эхо
И, став ребенком на заре,
Печаль отринешь как помеху,
Оставив сон в календаре.

Твой нежный призрак, тихий, скорый,
Меня не знавший никогда,
На миг появится за шторой 
И растворится на года.


Воздушный змей

Я сердце в небо отпустил
Воздушным змеем –
Стремился из последних сил
Змей к эмпиреям.
Лазурной бездною ведом
К мечте в зените
Он все кручинился о том,
Что связан нитью
С рукою твердою моей,
К Земле влекущей,
Но чем терзался он сильней,
Тем рвался пуще.

Лететь, доверившись ветрам,
Одна отрада –
Не знать, что ожидает там,
За ветроградом;
Неведенья манящий свет –
Пусть он обманет –
Не променять на правду бед
И тьму познаний.

Бумажный воин рисовал
На небе кольца,
И вот уже за перевал
Садилось солнце.
Я приготовился разжать
Кулак сомнений,
Но змей, устав так долго ждать,
Зарей вечерней
В лучах неласковых остыл,

Бескрылой птицей
С непокоренной высоты
Ко мне спустился.

Имаго

Приснившемуся верить я готов.
(Во сне мы все немножечко другие)
Чужой душой покинул отчий кров,
И стопы обжигаются нагие

О стекла – это умер мамин сад:
Повсюду разноцветные осколки,
А улица врезается в фасад
И города впиваются в поселки.

Теней древесных кружит менуэт
Без музыки под месяцем двурогим,
И черный целлофановый пакет
Лежит убитой кошкой на дороге.

Незрячие глаза пустых машин,
Огнями серо-желтыми мерцая,
Следят за мной, и катится с вершин
Восточных гор утробный гул карная.

Бежать обратно в тихий отчий дом!
(Пунктир багровый тянется за мною)
Влететь в окна зияющий проем
Тем голубем, что возвращался к Ною!

Я вижу залу. Люди за столом.
С участьем смотрят свечи и предтечи –
То мой семейный старенький альбом,
Где всё – глаза, но нету дара речи.

И чувствую, проснуться мне пора,
Сойти живым с листа фотобумаги,
Где крылья ощутит, как боль, с утра
Моей души созревшее имаго.

Снам нетревожным верить я хочу.
(Во сне мы все немножечко другие)
Но птицею я больше не взлечу
Над миром неизбывной ностальгии.

Все потому, что – времени вина –
Могильною засыпанные пылью
Дороги, голоса и имена –
Моей души поломанные крылья.


Лунибин

Резные ворота, железные прутья на окнах,
серо-коричневых, утром и вечером потных,
колючие нити засохших вьюнов на прутьях,
январское небо цвета разлившейся ртути –
градусник выпал, разбился о твердое небо
над головою у бледной девчоночки Зебы.
– Зеба, не бойся, Зеба, не плачь, –
вьется вокруг полоумный толмач.
– Вытку из рыжих волос твоих к лету
новое небо пшеничного цвета.
А на лице, одичалом от грез,
струи нестриженых черных волос…
– Лунибин, лунибин, –
повторяет девчонка
странное слово
голосом ломким.

К утру Санобарка сплела из оранжевой трубки
чертика, рыбку, расправила складки на юбке.
Из трубки вчера ей капала в вену влага.
Полночи рвало – казалось, умрет бедолага.
Нынче смеется она, как ни в чем не бывало,
чистое гладит горячей рукой покрывало.
Но сообщат через несколько лет,
Что Санобар на земле больше нет.
Не покривятся медсестрины губы –
зов не раздастся, скрипучий и грубый,
лишь на исходе больничного дня
возле ворот загудит бормотня.
– Лунибин, лунибин, –
проворкует с ухмылкой
гадкое слово
пышная милка.

Как все здесь пропахло бинтами и мыльной похлебкой.
Воздух горячий, да люд исхудалый и знобкий.
А я на салфетке, зернистой от хлорной пыли,
Сирин рисую – черногорящие крылья.
Рей же, безумица, в небе бумажном сгорая,
выведи ангелов из полусонного рая!
По телеграфу иссохших вьюнов
голос прибудет в господень альков.
Ртутное утро прольется в чертог,
где пробудится встревоженный Бог.
А перед ним – точно жертвенный дар,
Зеба-кизи* и ханум-Санобар**.
– Лунибин, лунибин, –
пропоют, как осанну,
детского слова
страшную тайну.

• Назад
• Вперёд