Ульмас Умарбеков. Старая орешина (рассказ)

Ульмас Умарбеков (1934-1994)

СТАРАЯ ОРЕШИНА

Старый Гулямкадыр-ата задумчиво сидел на веран¬де своего дома и спиной ощущал столб, долгие годы поддерживавший навес. Так он сидел уже третий вечер подряд: вернувшись на закате, домой, он садился здесь и предавался воспоминаниям. А ведь всего несколько дней тому назад он просто закрыл бы дверь своего до¬ма и отправился в чайхану. Он любил чайхану, там всегда можно было встретить друзей-приятелей, пошу¬тить, поболтать. Домой обычно возвращался за пол¬ночь, потому что жил он один. Только по воскресеньям старик никуда не отлучался, оставался дома и готовил обед, а потом садился в тени старой орешины и ждал своего внука Мамадали. Мальчик в этот день приходил к дедушке из интерната. Оба — и старый, и малый— любили плов, особенно плов по-фергански. И потому Гулямкадыр-ата каждую субботу ходил на базар за про¬дуктами для плова. Внук даже сердился:
—    И зачем вам было беспокоиться, дедушка, — ска¬жет он, обиженно надув губы,— добро бы базар рядом был, а то вон в какую даль идти нужно.
Ах, дитя мое, для старого человека это живи¬тельное беспокойство,— ответит Гулямкадыр-ата, радуясь заботливости внука,— вся наша семья любила плов — и отец твой, и мать...
Задумается после таких слов Гулямкадыр-ата, сдви¬нутся густые белые брови, помолчит старик; потом ше¬вельнутся в невнятном звуке губы, и слово запросится наружу, и потечет умеренная речь. Знает Гулямкадыр-ата— разбередит сердце воспоминаниями, но как хоро¬шо поговорить о сыне, о снохе, о жене. Мамадали мно¬го раз слышал этот рассказ, но никогда не перебивает деда, внимательно слушает. Мать он помнит смутно. Она умерла, когда ему едва исполнилось три года. Вспоминая, видит ее белолицей, полной и всегда смею¬щейся. Отца своего мальчик знает только по портрету, который, сколько он себя помнит, висит в переднем уг¬лу комнаты. Еще мальчик знает, что его отец служил в армии, в одном из городов Германии — трудно выгово-рить название — и погиб там от взрыва мины. С тех пор прошло много лет. В большом доме остались жить только двое, он и дедушка, а когда в колхозе открыли, свой интернат, Хаким-ака забрал его туда.
Хаким-ака был другом отца, они вместе воевали, а сейчас Хаким-ака преподает в школе родной язык. Де¬душка Гулямкадыр-ата очень хорошо говорил о друге своего сына. «Ты   слушайся   Хакима-ата,— наставлял дед внука, а то он тебя сразу за ушко да на солныш¬ко.» Да, так он говорил раньше. А сейчас Мамадали стал уже большой, и ему не приходится слышать с г де¬да подобные слова. Теперь дедушка говорит с ним, как с равным. Дед говорит, а Мамадали слушает. Поэтому он и знает так много. Знает, какие люди были его мама и бабушка. А бабушка, оказывается, вместе   с дедом — тогда они еще были   молодыми — дралась   с, басмачами, скакала верхом на коне, а однажды даже захватила в плен здоровенного детину — бандита. Весь эскадрон тогда прямо ахнул... Вот какой была его ба¬бушка.
Опустится вечер, позеет прохладой, а рассказам Гулямкадыра-ата все нет конца. Прерзет его тихонько внук:
—    Деда...— и покажет на небо.
Старик глянет на темнеющее небо, на разбежавшиеся огоньки звезд, что ярче и ярче к ночи, вспомнит про интернат. Помолчит, посмотрит исподлобья, как будто издали приглядываясь к мальчику, потом вдруг улыб¬нется. Мамадали очень любит эту улыбку деда. От со¬щуренных глаз разбегутся морщинки, а седая борода распустится широко по груди, станет пышной и важ-ной.
Мамадали знает, сейчас дедушка разок-другой каш¬лянет и скажет:
—    А ну-ка, доктор, покажите ваш дневник.
Почему «доктор» — Мамадали не понимает. Он бы¬стро достанет из портфельчика дневник и подаст деду. Увидев пятерку, старик сделается торжественно серь¬езным, с лица исчезнут лучики улыбки, и борода вернется на прежнее место. Осторожно положит дневник на низенький стол и распишется, не торопясь, старым арабским шрифтом. Задержит взгляд на сзоем имени, потом закроет дневник и вернет внуку.
— Рахмат,—скажет степенно,— рахмат, спасибо...
Потом дедушка с внуком отправятся з интернат. На обратном пути, хоть и рано еще ложиться, Гулямкадыр-ата в этот день не заглянет к друзьям з чайхану, а, вер¬нувшись домой, сядет там, где еще недавно сидел его внук и, напившись чаю, распланирует дела на завтра. Шутка ли сказать: в его ведении десять гектаров кол¬хозного сада! С утра пропадает Гулямкадыр-ата на уча¬стке, только поздно вечером выбирается он в чайхану.
Но вот уже три дня не видели старика в чайхане, три дня он никуда не выходит, сидит дома. А виной все¬му председатель кишлачного совета.
Дело в том, что недавно было принято советом ре¬шение: снести дом Гулямкадыра-ата. Два соседних кишлака объединялись, связать их должна была новая широкая дорога; дом же старого садовника стоял пря¬мо на этой будущей дороге. Старик не возражал против того, что дом снесут. Кто же будет против благоустрой¬ства кишлака, против новых широких улиц, если к тому же колхоз дает ему в самом центре кишлака новый дом! Когда к нему пришел председатель кишлачного совета и объявил о решении, старик ничего не ответил, только склонил голову, как бы в знак согласия. Но оставшись один, вдруг почувствовал — сжалось, заболело сердце. А как же сад? Оставят ли фруктовые деревья? Что будет с яблонями, черешнями, грушами, персиками? А его орешина, что станет с орешиной?
В самую летнюю жару только здесь находил старик покой, только сидя под этой старой орешиной, огром¬ной, как столетний дуб, не мучился жаждой. А осенью собирал с нее столько орехов, что хватало всему киш¬лаку. И не было человека — ни в самом кишлаке, ни гостя, который, проходя мимо, не полюбовался бы ста¬рым деревом, не остановил посветлевшего взгляда на развесистой кроне, на стволе в два обхвата толщиной, не удивился бы величине орехов. И замечательной была история этой орешины!
Давным-давно, еще в годы борьбы с басмачеством, Гулямкадыр-ата был командиром красного эскадрона.
Крепко досталось от него бандитам Али-курбашн и Аманкулу, рыскавшим в Коканде и Фергане. В два¬дцать первом году сам Фрунзе пожал ему руку, вручая орден Красного Знамени. А потом, вместе с отрядом Шахобиддина Садырова, того самого командира Сады-рова, что взял в плен английского офицера, пытавшего¬ся скрыться на самолете, Гулямкадыр-ата сражался с басмачами под Бектемиром, Пскентом и Паркентом. И орешину, что росла у него во дворе, он посадил еще в те далекие годы.
Однажды после погони за бандитами Али-курбаши проезжал Гулямкадыр-ата через свой кишлак и увидел на обочине дороги замученного басмачами старика. За¬пекшаяся кровь на его лице перемешалась с пылью, один глаз вытек. Было похоже, что бандиты волокли его по дороге, привязав к хвосту лошади. Склонившись над бездыханным телом, Гулямкадыр заметил в руках старика небольшую веточку. Будто самое дорогое, что связывало его в последние минуты с жизнью, сжимал он эту веточку застывшими пальцами. И тут Гулямкадыр узнал, наконец... Саид-азим! Садовник Саид-азим из их кишлака! Зеленая веточка орешины, зажатая в руке са¬довника, уже начала вянуть...
Джигиты похоронили садовника, а веточку орешины Гулямкадыр посадил у себя во дворе перед сожженным басмачами домом. С тех пор разрослась эта орешина, раздалась вширь, вытянулась вверх и дала потомство. Колхозная ореховая роща почти вся из ее семян... Так неужели теперь срубят ее, срубят, чтобы проложить но¬вую широкую дорогу!

Гулямкадыр-ата поднял голову, посмотрел вверх. Широкие листья орешины, в полдневную жару закры¬вавшие двор от палящего солнца, сейчас мирно шелесте¬ли и напомнили старику его далекое детство. И как, по¬хоже шелестел большой бумажный змей-курак, а ког¬да его запускали, к нему еще прикрепляли листочки из тонкой папиросной бумаги... Долго сидел старый  садовник, прислушиваясь к шепоту листьев. В привычных звуках он умел расслышать далекое, давно знакомее. Они напоминали о днях молодости, когда он, удален джигит, играя саблей, вихрем летел на коне, столбом вздымая на дороге пыль. Но чаще слабый шелест в нежный ветерок рассказывали о его теперешней тихой жизни, приносили успокоение и мысли о годах, прожи¬тых с честью. В такие минуты Гулямкадыр-ата забывал о старости. Глядя на свои большие сморщенные руки, он думал: «Вы еще поработаете, еще много сможете сделать...»
Солнце клонилось к закату. Ветерок принес прохла¬ду. А старик все сидел и сидел в саду. С тонкой орехо¬вой веточки, протянувшейся к навесу веранды, с шу¬мом слетели два воробья, чирикая, приблизились к куч¬ке песка возле очага, оглянулись ,раз-другой и начали купаться. «Видно, к дождю,— подумал старик.— Гляди  как радуются, будто человек, давно не видавший воды.»
Один воробей запрыгал, растопырив крылья, другой устроился отдыхать, устал.
«Надо бы сходить на базар,— подумал старик,— По¬стой, а который же сегодня день? Пятница? Суббота?»
Третьего дня приходил председатель. Это было во вторник. Значит, сегодня пятница. Как раз завтра и на базар бы сходить.
—    Не видать бы мне эту неделю!— вырвалось у не¬го вслух.
Сказал — и сам испугался своего голоса. Оглянулся по сторонам. В доме тишина, лишь в арыке заливалась лягушка.
—    Ну вот, сам себя стал бояться,— с досадой про¬ворчал старик.— Раньше такого не случалось... Да... не видать бы мне... Вот еще Мамадали, постреленок, огор¬чится, увидев, как расстроили меня. Лучше пойду-ка я к нему сам, проведаю. До вечера время есть.
Гулямкадыр-ата приподнялся, обвел взглядом свой двор и, подойдя к орешине, стал разглядывать и трогать рукой ее ствол, покрытый бороздами — все равно как его шея морщинами.
—    Ах ты, милая моя, да ведь ты же не стареешь, ни¬как не стареешь,— сказал он, хлопнув ладонью по ство¬лу.— Крепкие у тебя корни.
- Хоп — хорошо!— поживи-ка еще хоть немного. Остались ведь считанные деньки.
Где-то в траве засвиристела цикада, покрасневшее солнце скрылось за глиняным дувалом, внезапный вете¬рок принес откуда-то запах жареного лука.
—    Так-то, старая. Ты даже и не подозреваешь, что жить тебе осталось мало дней, можно по пальцам со¬считать.
И Гулямкадыр-ата, вздохнув, направился к калитке. Дошел уже до интерната, но у самых ворот остановил¬ся. «Зачем заходить, зачем напрасно тревожить внуч¬ка?— подумал он.— Неужто сам не поймет? Да уж он, наверное, все знает!» Это соображение, казалось, убеди¬ло старика, и он повернул обратно. Возвращаясь, уви¬дел, что в чайхане еще горит свет, но прошел мимо, к своему дому.
На следующее утро он поднялся до петухов. Моро¬сил дождь. Старик вышел во двор, умылся, как всегда, водой из арыка, поставил самовар.
—    Пускай идет дождь, деревьям будет легче. Давно уже стало для него привычкой разговаривать
с самим собой.
—    И то верно, чтоб вода — да вред принесла? Урючина только начала впитывать влагу, а орешина так еще и совсем не пила.
Сказал старик эта слова, и будто кошки на сердце заскребли.
—    Нехорошо получилось, ах, нехорошо. Пропадут деревья зазря.
Уже намок, потемнел халат на плечах старого са¬довника, потух самовар, а он все стоял, ничего, кроме деревьев, не замечая вокруг. Смотрел то на яблоню, то на урючину, с черешни взгляд переносился на персики и задерживался на орешине. Ему чудился запах свежеспиленного дерева, и он плакал, беззвучно плакал, и слезы текли по сморщенным щекам. А может, это дож¬динки стекали на жаждущую влаги землю?
—    О господи, что это еще за напасть? Таким немощ¬ным я никогда не был...
Старик вздрогнул, когда кто-то окликнул его с улицы. Он обернулся и увидел своего соседа Абдуджалнла с председателем кишлачного совета.
—    Как самочувствие? Что-то вас вчера в чайхане не было видно?—спросил Абдуджалил-ака, протягивая ру¬ку.— А мы засиделись до полуночи, разговорились, вас вспоминали. Что это вас, правда, не было? Или нездоро-вится?
—    Нет, я здоров,— с трудом улыбнувшись, ответил. садовник.— Прошу вас, заходите в дом!
—    Хоп, так, когда будем справлять новоселье?— спросил председатель, взобравшись на веранду.— Или дом не понравился?
—    Нет, почему же? Дом хорош. Как скажете, так и переедем. Долго ли собраться двоим?
—    Если так, пришлем людей. Помогут перетащить вещи.
А как с фруктовыми деревьями?— вмешало? Абдуджалил.— Их ведь не перетащишь.
-А что деревья? Срубим,— отрезал председатель.— Эка проблема!
—    Что-что?— спросил садовник, не поняв последне¬го слова.
.— Я говорю, это нетрудное дело. И опять же вам польза. Не думали, не гадали, а будут у вас на зиму дрова.
Старик вдруг как-то весь обмяк. Рука, потянувшаяся было за скатертью, застыла в воздухе. Он не мог вы¬молвить ни слова. Лицо побледнело, губы дрожали.
—    Вот и дождь перестал,— заметил Абдуджалил, привстав с места.— Ох.и фруктов будет нынче, как ни¬когда!
Старик молчал.
—    Ну, мы пойдем. Еще увидимся, дедушка, у вас в орешнике.— Абдуджалил направился к двери.
Вслед за ним встал и председатель.
—    Передайте людям, которых мы вам пришлем, что¬бы сразу же начали с деревьев. Эту орешину не так-то просто свалить.
—    Нет.
—    Что вы сказали?
—    Не надо, говорю, людей.— Гулямкадыр-ата пока¬зал жестом на дверь.— Благодарствуем, спилим сами.
—    Да вы что, шутите?
—    Какие шутки, спилю сам — и делу конец. А дрова подброшу прямо к вам.
—    Да погодите же... Вы понимаете, что говорите? Абдуджалил-ака, идите сюда, послушайте, что он гово¬рит!
Но Абдуджалила давно уже и след простыл.
—    Послушайте, Гулямкадыр-ата, я хочу, чтобы вам же было лучше, поймите меня.,.
Старик захлопнул за председателем дверь. Его била дрожь.
—        Дрова! Из тебя самого бы сделать дрова!
Он хотел еще что-то добавить вслед, но тол; махнул рукой.
—        Удивляюсь,— наконец вымолвил он, и было непонятно, то ли обращал он это слово к себе, то ли
относилось сказанное к председателю кишлачного совета.
Вернувшись на веранду, он взял большую пиалу остывшим чаем, разом осушил ее и, вытерев рукав усы, еще раз оглядел орешину. Потом пошел на улицу. Там было пусто, лишь неподалеку у калитки играл голый малыш — наклонившись и доставая руками до земли, любовался перевернутым небом.
Завидев садовника, ребенок заулыбался. Вдалеке казалась арба, доверху нагруженная сеном. Старик шел ей навстречу, вспомнил, что сегодня базарный день: и нужно купить продукты.
..К вечеру он возвратился домой успокоенным и же повеселевшим. Напевая вполголоса свое, любимое  «Иду ли средь садов зеленых...», приготовил мясо, г вел огонь и, о чем-то вспоминая, громко засмеялся.
—        Ох, ну и окажет же Абдуджалил! Это я-то живу  одной орешиной! А сам он чем живет? Вот уж три года двух гнедых холит-поит, хочет отличиться в козлодрании, разве не ясно? Каждому — свое. Я люблю аре¬ну. Ну и что здесь плохого?
—    Старик посмотрел   на   орешину   и   быстро взгляд. Кончики ушей у него горели. Настроение упало. Он уже машинально продолжал готовить  обед.  Плов получился невкусным и застревал в горле.
«Хоть бы внучек Мамадали был  рядом,— под старик,— сидели бы сейчас вдвоем и разговаривал. Почему же все-таки дорога должна пройти именно через мой дом? «Дрова будут к зиме!» Надо же такое при¬думать!»
Он вышел во двор. Темнота окутала уже все вокруг, нельзя было различить деревья.
По улице мимо дома прошла машина, проплыла по стене тень от листвы орешины. Старик постоял еще с минуту, потом пошел домой, лег, прикрыв глаза.
Утром он проснулся раньше обычного. В голове шу¬мело. Свесив нога на пол, старик посидел несколько минут на кровати, решая что-то про себя, потом встал, привычно умылся над арыком и пошел в кладовку. Здесь хранились его столярные инструменты, аккуратно развешанные по стенам. Гулямкадыр-ата взял пилу, то¬пор и пошел к орешине. Сердце гулко колотилось в гру¬ди, и хотя погода была нежаркой и то и дело налетал прохладный ветерок, на лбу его выступила испарина.
—    Попробую-ка сам начать, пока нет Мамадали. Пусть не говорит, что дедушка уж до того слаб, что не может справиться с единственным деревом.
Он провел пилой по затвердевшей коре, потянул к се¬бе, но руки его задрожали и пила со звоном упала.
«Нет, так не годится,— подумал старик,— коли пи¬лить, так пилить, а то что же такое получается? Я не смогу спилить посаженное мною дерево, другой не смо¬жет, а где же проводить дорогу, где строить новые дома? Что сейчас главное для кишлака? Орешина или улица? Конечно, улица. Значит, надо пилить.»
И он снова взялся за пилу, приговаривая в лад:
—    Да, старик, что-то уж больно ты завозился. Ну, берись же, старик, тяни. Руки-то чего дрожат? Да тяни же!
Он с силой двинул пилу вперед, она задела за какой-то сук, зазвенела и переломилась. Тяжело дыша, ста¬рик растерянно огляделся по сторонам и вышел со двора. В правлении колхоза сидели Абдуджалил и председатель кишлачного совета, рассматривали бумаги.
—    Входите, входите,— пригласил садовника председатель и густо покраснел.
—    Абдуджалил!— забыв поздороваться, начал старик.— Подавай машину, переезжаю!
—    Вот и давно бы так!— обрадовался тот.— Сейчас пришлем людей и машину.
За какой-то час все вещи садовника были уложены и перевезены в новый дом. В опустевшем старом доме остался один хозяин. Виновато смотрел он на орешину, сидя на своем любимом месте у столба веранды. И еще бы долго так сидел, но тут вернулся из интерната Мамадали. И то ли от радости, то ли от горькой стариковской обиды блеснули на глазах садовника прозрачна слезинки.
—    А, ты уже здесь, сынок,— сказал Гулямкадыр-ата пряча лицо в ворот халата,— а я тебя дожидаюсь, Bыходит, плов теперь будем готовить в новом доме. 3:-:; ешь, в каком?
— А я давно уже знаю,— выпалил Мамадали и будто выдал какую-то тайну — щеки прикрылись румянцем.— Мне Абдуджалил-ака показывал. До чего хороший!
—    Ну что ж. тогда веди деда.
Новый дом был действительно хорош. Построенный  двор, высокая веранда, большие светлые комнаты.
Старый человек впервые готовил для себя  и внука плов в новом доме, невольно   прислушиваясь  к реву бульдозера возле своего старого жилья, и, чтобы  не заразить ребенка собственной тревогой, чуть слышно напевал свое любимое «Иду ли средь садов  зеленых…» А  рев бульдозера слышался даже и ночью.
...На прошлой неделе повел Мамадали своего деда по новой улице. Как ни упирался старик, а не смог он от¬казать внуку. Новая дорога пролегла ровной широкой лептой, под ногами похрустывал гравий.
Чем ближе подходил Гулямкадыр-ата к тому месту, где прежде стоял его старый дом, тем сильнее билось его сердце. Вон на том месте был айван. Все сглажено с землей. А от арыка не осталось и следа. Но что это? Вроде бы новый арык прорыли?
Старик глянул вверх по каналу и замер... На краю дороги стояло громадное дерево, гордо разбросав ши¬рокие ветви. У его корней примостилась новенькая голубая скамеечка. Почему же раньше не замечал он этого дерева? Но... Да ведь это орешина! Его старая оре¬шина!
— Рахмат, спасибо...— только и сумел сказать садов¬ник, обняв внука, опираясь на его плечо в старческой слабости. А тот осторожно поддерживал деда.
В глазах старика блестели слезы. И теперь он их не прятал.

Перевод с узбекского С.Шевелева

• Назад
• Вперёд