Cаломат Вафо. Гора Бутан (рассказ)

Саломат Вафо (1966)

ГОРА БУТАН

Рассказ

Проснувшись рано утром, в утренней дымке, можно увидеть вдали за дувалом гору. Ее называют “Гора Бутан”, или иначе — гора, перенесенная из других мест.
Вот и я, как эта гора, нездешняя, из других мест пожаловала сюда. И хотя по разным причинам приезжала неоднократно, так и осталась чужой.
Я живу в большом городе. Известно, — в тесноте, суете, вечно сталкиваясь с интересами других людей, устанешь, издергаешься. И вдруг попадешь сюда, где тишина, покой, безмятежность. Настоящее чудо!
Как она еще существует, эта гора, как она — каменная — привлекает и объединяет людей? Думаешь об этом и сжимается сердце.
А вокруг — широкий простор, царство ветров. И еще — верблюдов! Их тут целые стада. С обычным своим надменным видом пасутся в зарослях камыша, на прохожих путников, на проезжающие машины поглядывают с горделивым равнодушием. И проходят караваном, продолжая свой путь. Когда я увидела их впервые, так и подумала: верблюды — это самые последние на земле представители вымерших динозавров. Только верблюды, здесь, в царстве вечных ветров, мне казались картинками давно прошедших, исчезнувших времен, чудом сохранившимися от соприкосновения с беспокойным родом человеческим.
И люди, впервые попавшие сюда, впервые сталкивались лицом к лицу с первозданной дикостью, с начальной своей порой и с истоками.
Великое молчание. Оно зовет, втягивает в себя. Ночью здесь безраздельно господствуют ветра — перебирают сухие колючие травы, потихоньку засыпают песком развалины древних строений. Природа живет сама по себе и не хочет встречи с человеком. Вдали, в сердце пустыни, словно кто-то вздыхает...
Место на много тысяч метров выше уровня долины. Может быть, именно потому оно обязывает человека мыслить возвышенно?
Само величие горы Бутан спрашивает: а не здесь ли, в спорах дня и ночи, рождается время?
Помню, как в первый раз я решилась остаться на ночь в пустыне. Гора Бутан казалась отсюда огромной опрокинутой пиалой — повторением небосвода, усыпанного звездами.
Издалека до слуха доходил шелест камышовых зарослей да вой голодного шакала.
Какие-то страхи заползали в слабую душу. Мысли о смерти... Как спастись от нее, как уберечься? Да, жизнь утомляет, она бесполезна, но… как подготовиться к уходу из нее? К этому великому падению?
Да, может случиться так, что ты останешься в этих безлюдных просторах, лишь бугорком земли напоминая о себе...
Горечь этих мыслей бросила меня в бурю рыданий. Безжалостна ты, жизнь! Чтобы вырваться из водоворота ужаса, я готова была весь этот мир, существующий уже множество тысяч лет, отвергнуть, отдать. Отдать весь, до последней частицы.
О, Создатель, каким же Ты сотворил человека — слабым и переменчивым, способным к предательству.
Род человеческий считается вершиной всего сущего, но перед матерью-природой он слаб. Ты человек — лишь частица, крохотная пылинка природы… Да, хотелось мне здесь, перед ликом природы, спасти, уберечь свою душу. Не смогла я этого, не смогла.
Моя встреча с царством ветров обернулась великой бедой.
Я встретила человека и отдала ему, по доброй воле, свое доверие, свою силу, свою душу.
Он жил здесь, вблизи священных могил, служил им. Помогал паломникам, прибывавшим издалека. Человек он был необыкновенный. Я называла его “кохин” — так зовут у нас прорицателей, провидцев, кудесников.
Мой кохин был полновластным правителем царства ветров. Каждое утро поднимался на гору, чтобы вознести там молитву.
Какой смысл был в этом? Ведь Бог слышит и видит нас повсюду, а еще — есть Бог и в сердце...
Он показывал мне свое царство день за днем. Знакомил с ним...
По словам кохина, гору Бутан перенесли сюда из Мекки четыре ангела, подняв за четыре конца, словно постель. И останется она здесь до Дня светопреставления, до Страшного суда...
Вдвоем мы каждое утро, до восхода солнца, поднимались на гору. И вот что меня удивляло: без солнечного света окрестности казались одноцветно-темными, тусклыми, воздух был особенно холодным, развалины древних строений — особенно неприглядными, пейзаж — диким и странным, словно в каком-нибудь заполярном Оймяконе...
Достигнув вершины, я взяла в привычку долго и пристально вглядываться вдаль, видя всегда одни и те же бескрайние заросли камыша, развалины крепости, извилистые, точно следы змей, тропинки...
Современных динозавров — верблюдов — не было видно, наверно, отдыхали где-нибудь в укромном месте.
Потом я покорно, словно прирученное животное, следовала за кохином. Мы навещали гробницы большие и малые, поклонялись им. Кохин нараспев читал молитвы. Его голос, юный, звучный, звенел в давно опустевших кельях, нарушая вековую тишину. Воздух становился теплее, казалось, что вот-вот великие, веками спавшие в могилах, поднимутся из-под своих надгробий, встанут, покачиваясь, распрямляя стан.
Я не понимала многих слов, не могла задуматься, плакала...
А кохин... Ох, кохин...
Он, казалось, был слеп и глух в эти минуты, да, совсем слеп, опьяненный мелодией. Он покачивался, извивался, точно змея, наслаждающаяся своей колдовской властью. О Боже, мне представилось, что он в этот миг был похож на моего сына... Когда тот младенцем сосал грудь, великий покой и блаженство виделись в его личике, лоб испещряли капельки пота. Щеки от ручейков моего белого молока сверкали, как у статуй индийских богов, изваянных из мрамора.
В лице кохина проступала тайная сила молитвы: словно кающийся грешник он касался лбом камня, снова и снова отбивая поклоны. Голос управлял всем его существом, звал за собой, звал вырваться из кельи, оставить позади чудесную гору, взлететь. Он был готов к этому…
Лицо кохина... Оно было прекрасно — что там земная и ангельская красота!
Что значит “прекрасно”, если речь идет о мужчине? О горе мое...
В его лице были сила и мужество. Я слышала, что сюда, в эти безлюдные места, в царство вечных ветров, многие женщины приезжали издалека посмотреть на него, послушать его чтение Корана. И когда я смотрела на него — светлое лицо, нос с горбинкой, сжатые губы, то думала, что и сама сюда приехала ради этого человека.
О господи, какова доля моя?!
Все у меня было — родные места, свой дом. Как говорится, человеком стала. Добилась, чего хотела... Какая обида погнала меня? Откуда явилась я, кого увидела?..
Злосчастье мое — кохин... Три, четыре сотни верст проехать, чтобы только увидеть этого человека…
Казалось, великие плотские вожделения уже оставили меня, мужчины давно не интересовали... Но для кого звучат здесь молитвы, здесь, вдали от людей? Ради кого возносит молитвы кохин?
Иногда от этой монотонной, не знающей конца молитвы, от вида изможденного лица кохина, от этой беспредельной тишины болезненно сжималось сердце, привычное к шуму и грохоту большого города. И я уходила в ту сторону, куда опускалось солнце на закате, уходила в другие горы.
С высоты отчетливо были видны развалины, высотой в два этажа, рвы, окружавшие стены, было видно и русло реки, из которой эти рвы заполнялись водой: ее берега не осыпались, сохранились.
Это была крепость девушек Бакра.
Высокие стены, сторожевые башни теперь сильно разрушены. Повсюду валялись обломки обожженной глины, черепки керамики.
Однажды мне захотелось набрать этих черепков, а еще — пересчитать укрытия в крепости: их оказалось двадцать пять.
Шли века, а они все стояли, словно поклялись небу стоять.
Я смотрела на крепость, как на воплощенную легенду... Вон там, на втором этаже, должно быть, находился зал приемов. Царевна сидела на троне, принимая жалобы и прошения подданных.
Девушки-всадницы располагались вокруг усадьбы с садами и загонами, в которых содержались рычащие львы. Всадницы, похлестывая коней, возвращались из похода, привозили головы врагов.
Царство девушек Бакра процветало, когда какой-то кровожадный дэв напал на него и обратил в руины. Сорок девушек-царевен взял в жены....
Вот так мне все это вообразилось, представилось с необычайной ясностью. Так что, когда почуяла запах дыма, невольно подумала: не собираются ли позавтракать девушки Бакра? И тут вдруг слышу: “В этих местах нельзя бродить одной!” Голос кохина.
Оглядываюсь. Вот он, задыхается, лицо в поту, в глазах тревога...
Боже мой, да это приятнее, чем все услады тысячелетнего рая! Он искал меня, беспокоился, спешил изо всех сил. Как это мне понравилось! Он наставлял меня, просил больше так не поступать. Я слушала его вполуха, улыбалась.
Прощайте девушки Бакра! Прощайте, в вечности исчезнувшие, свободолюбивые! Прощайте, мои бессмертные думы. Я еще остаюсь в будущем...
Какое здоровье у городских? Я — словно комнатный цветок — не выдержала жизни без удобств. Простудилась, слегла. И еще — меня подкосила безнадежность.
В последнее время кохин стал другим: все свое время отдавал приехавшим на поклонение святым могилам, с утра до вечера читал для них Коран. Или — не спускался весь день с горы, а спустившись — не заглядывал ко мне. Я могла только видеть в окно его прямой стан, его белую одежду, я могла только слышать то вблизи, то издали его голос — и это умножало мою боль.
И вот еще что... Появилась тут одна молоденькая девушка. За кохином следовала как тень, без конца читала что-то вместе с ним. Вот тогда-то я и поняла свою ошибку. Приехав сюда, я должна была проникнуться страстной верой, интересоваться тем, что интересовало его — или хотя бы сделать вид, что это так.
“Ум раба приходит после полудня” — то есть, как говорится: задним умом человек крепок.
То ли из особой любезности, то ли желая отдалить от себя, он теперь не звал меня подниматься на гору. Теперь меня будил на рассвете его издалека доносящийся голос... Голос — как пение птицы Феникс. Голос, заставлявший рыдать меня безутешно.
Я лежала без сил, с тоской думая о том, как же я буду жить дальше.
В детстве я была очень слабой, хилой, оттого другие дети не любили играть со мной. Часто мне от них и доставалось... Я жила мечтой: однажды найдется смелый богатырь, прилетит на крылатом коне и увезет меня с собой...
Потом была жизнь: встречались в ней и смельчаки, и трусы; сменяли друг друга и добро, и зло; бывало то легко, то трудно. Но мечты мои не исполнялись. Хотела полюбить безумно, самозабвенно... Не получилось.
Иные мне завидуют: чего не хватает? Есть достаток, есть любимая профессия. Но здесь, в этом царстве вечных ветров, быть может, горстка пыли от меня останется. Он прогонит меня, толкнув в грудь: “Уходи!”.
Ну вот, встретились мы. Иные, разные у нас убеждения, моральные устои, дела жизни. У него — только вера. Преграда между нами неодолима.
Вечереет. Ночь ложится — словно верблюд опускается на колени. Смотрю на сокровища гор, давят черные мысли. Где вы, заветные рассветы, те часы, которые мы с кохином проводили вместе, поклоняясь святыням? Где потоки моих слез, омывающие душу? Неужели тем дням пришел конец? Неужели они только в памяти будут жить? А ведь мне казалось, что наши встречи у древних усыпальниц будут продолжаться вечно...
Если я пойду туда снова, может быть, набреду на те самые дни?
Душа моя, воображение мое не могли на этот раз вместить все — верблюдов этих мест, кохина, который читает Коран для других.
Кохин рассказывал мне, что он учился в одном из далеких российских городов, тяжело заболел там и десять лет провел в больницах. Выздоровел лишь тогда, когда решился отречься от мира и посвятить себя служению святыням. Еще он делился со мной мыслями о том, что это значит — быть на земле человеком.
И почему-то во мне пробуждались надежды...
Потому ли, что некоторые наши взгляды сходились, и мы понимали друг друга, и, кажется, могли бы быть счастливы вместе?
Короче — такой была история правителя царства вечных ветров.
Правитель этот, даже не спрашивающий о состоянии больной женщины, для
нее — целый мир, жить без него невозможно.
Между тем кохин превзошел самого себя — видимо, давал задания той девушке, оттого они и сидели вдвоем над одной книгой. И паломникам подолгу рассказывал что-то.
Потом вообще забыл о моем существовании.
Вот так и умру безвестно. Испугавшись этой мысли, я стала потихоньку выползать из своей каморки... Почему-то мысли о возможной смерти пробуждали мне память о сыне...
Неужели я так и погибну, вдалеке, одна? Ведь я опять стала такой, как была в первые дни после приезда, — не так быстро вспыхивала, волновалась. Однако знала одно — вся моя будущая судьба зависит от единственного слова кохина...
Ранняя весна вступала в свои права.
Безжизненные серые просторы зазеленели, согретые солнцем. Вдали, у линии горизонта, исполняли свои дикие танцы верблюды, опьяненные весной, оттуда доносились хриплые их голоса.
На скалах появилось множество птиц, они летели, чирикая и щебеча, тащили в клювах соломинки и веточки, чтобы соорудить гнезда.
В царстве ветров пробудилось все... Даже голос кохина, читающего молитвы, казалось, доносился громче прежнего.
Однако... Хотя пустыня и пробудилась, хотя пробудились и пески, и травы, и камни, я — не пробудилась, не смогла пробудиться.
Паломники должны приносить жертвы. Каждый день поблизости резали овец, каждый день доносился запах крови и протухающей требухи, вызывая во мне брезгливое отвращение к еде. Я чуть с ума не сошла от этого. Увижу кровь — и вся начинаю трястись, мерещатся целые отары безголовых овец, пробегающих мимо меня, слышатся предсмертные хрипы.
Люди, люди, до чего вы безжалостны! У меня душа болела за этих бессловесных, кротких существ, неизвестно за какую вину приносимых в жертву без счета.
Да еще однажды случилось так...
Овце связывали ноги, готовили к закланию — неведомо как она сумела вырваться и умчалась... Гонялись за ней долго, наконец, схватили — загнанную, с висящим изо рта языком. Зарезали... а в лоне ее оказался ягненок.
Ночами в черном доме, где проживал кохин, светильник не угасал.
Сквозь щели в дверях можно было разглядеть фигуру, склоненную над книгой. Порой слышались вздохи. У меня только и было дело — наблюдать за ним. Иногда я видела, как он, таясь от паломников, уходил зажигать каменные светильники на надгробьях и сидел там часами, с благоговением наблюдая, как трепещут бледные огоньки.
Как-то раз, беседуя со мной, он сказал, что каменные светильники велено зажигать. Кем велено, когда — я не спрашивала, для меня его слово было законом. Ведь не зря я его называла кохином — кудесником...
Я страдала, задыхалась от его равнодушия, тоске моей было тесно в доме, я уходила к крепости, бродила среди руин. Под их сводами собирала камни обожженной глины, черепки керамики. Однажды даже нашла монету, похоже, из золота, с изображением женщины.
Местные жители предупреждали меня, пугали — будто бы в развалинах обитает белый волк. Однако волк не встретился мне ни разу.
Мне нравились сторожевые башни: я взбиралась на самые высокие из них.
Сидела, глядя в ту сторону, где простирается царство вечных ветров. Издали черные дома выглядели до смешного маленькими. Можно было различить и струйки дыма, поднимающегося в небеса, и людей, идущих поклониться святыням. Иногда я замечала кохина… Стоя где-нибудь на скале, он держал руку козырьком над глазами и смотрел куда-то.
Вблизи руин появлялись стада верблюдов, и мне казалось: не собрались ли девушки Бакра, царевны Бакр-Калы в поход? Наверное, собрались!
И снова я пересчитывала полуразрушенные башни, возле двадцать пятой — отдыхала. Будь я писателем, сколько могла бы написать об этой крепости. В моем воображении — она жила, действовала. В ее ворота въезжали, из них выезжали вооруженные всадницы, кони их ржали, бряцало оружие. В кузницах слышался перестук молотов. И еще — гомон толпы, смех, восклицания...
А это что — во сне или наяву?
Поднимаю голову,— прямо надо мной, точно гора, нависает огромный верблюд. Глаза его выпучены, изо рта каплет пена, он топчется на месте, он бешено зол.
Внутреннее чувство подсказывает мне: спасаться, бежать! Спасаться,
выжить — не в этом ли суть жизни? И я помчалась что было сил, теряя собранные мной черепки. Их с хрустом раздавливало погнавшееся за мною животное...
Говорят, даже если во сне верблюд за тобой гонится, это знак неминуемой гибели...
Если умру? По-крайней мере кровь моя прольется невдалеке от него, на мой гроб будут глядеть его святые очи.
Я вбежала в облюбованную мною башню, попыталась взобраться по стене повыше — не получилось. Но вот тогда, тогда... я и увидела кохина. Он бежал в белой одежде, с палкой в руке, летел, как ветер. Он догнал верблюда, ударил его...
Тот, неуклюже топоча, бросился наутек.
А я — кинулась на грудь спасителю. Все внутри у меня дрожало, сердце стучало, как молот. Я задыхалась. Он гладил мое лицо, волосы, успокаивал:
— Не бойся! С тобой ничего не случилось! Не бойся никогда, ведь я рядом. Верблюды по весне злы на женщин, он тебя издали высмотрел...
— Спасибо, спасибо... — повторяла я.
— Этот край, эта крепость — все им принадлежит, верблюдам. Они здесь зимуют. Ну-ка, посмотри на меня, — он на мгновение замолк, взглянул на меня, потом в землю и снова заговорил:
— Откуда ты явилась, зачем? Чтоб от всего отказаться, я потратил пятнадцать лет своей жизни. И опять я наедине с женщиной. Я разум свой потерял, безумным сделался — с тобой. Если есть у тебя милосердие, пожалей, уезжай отсюда! Если снова в себе все менять, я пропаду, исчезну... Я тоже не из железа, и у меня есть сердце. Ты не этого края человек, у тебя другие дороги.
Я уезжала.
Плачущие — оставались позади девушки Бакра, верблюды, камышовые заросли...
Пробуждающаяся пустыня пела песнь о тысячелетних разлуках и изменах. И я думала: в чем суть жизни человека? Разлуки. Потери... Меня терзали воспоминания — о тропах в пустыне, по которым бродили вместе, об этих мгновениях, перевернувших всю мою жизнь, о черном доме, в котором осталась жить память сердца.
Как теперь я буду жить? Куда повернет моя судьба? Уезжай из чужого края — так произнес кохин.
О мир мой...
О мой духовный наставник шейх Саньон . Я в двух мирах: во вчера и сегодня…
Бесцветная пустыня, пески ползут печально, покачиваются головки камышей.
Но четыре ангела, подняв за четыре ее конца, словно постель, несут гору Бутан вслед за мною.

С узбекского. Перевод Зои Тумановой
Опубликовано в журнале:
«Дружба Народов» 2010, №1

• Назад
• Вперёд