Насыр Фазылов. Подарок (рассказ)

Насыр Фазылов

ПОДАРОК

Вот и подходит к концу мое пребывание в Алма-Ате. Только что я вернулся в гостиницу с прекрасного Медео, расположенного в самом сердце Заилийского Алатау, где чудно провел время в тесном кругу своих сверстников — молодых казахских писателей,— и теперь с нас-лаждением плюхнулся в мягкое кресло. «Итак, завтра домой. Билет на самолет — в кармане, с друзьями попрощался, осталось лишь уложить вещички в чемодан и, кажется, все...»
Когда я думал об этом, неожиданно зазвонил телефон. Я снял трубку:
— Алло!
— Ай, Насыр, это ты?— послышался в трубке хрипловатый голос.
Я сразу узнал его.
— Я, Сабит-ага!
— Ай, Рыжик, ну где тебя носит?! Который раз уж звоню...
— В горы с ребятами ездил...
— Ладно, а теперь приходи ко мне.
Сказать по правде, я очень устал и идти мне никуда не хотелось. Но и аксакалу никак нельзя было отказать. И все же я было попытался:
— Устал я очень, Сабит-ага, собирался отдохнуть немножко,— начал я несмело.— Что-нибудь срочное?..
— Джигит ты или нет, и не стыдно тебе говорить об усталости?! — сказал он. Голос его при этом стал чуть выше.— Немедленно приходи! Твоя тетя Марьям наготовила еды, ждет тебя!
— Хорошо, хорошо, иду...— поспешно сказал я.
В голосе Сабита-ага мне послышался укор. Я осторожно положил трубку. «Гляди-ка, даже в словах, произнесенных с укоризной, сквозит доброта! Ничего не попишешь, надо идти,— сказал я себе.— Да неужто ж не успею собраться? Немного одежды да книги казахских друзей — подарок на память. Вернусь и суну все в чемодан. Минутное дело».
Когда я вышел на улицу, было уже часов семь. Пятачок перед гостиницей «Алма-Ата»—самое красивое, самое бойкое место в городе. Стоял прохладный вечер, и было особенно оживленно.
... И вот я уже на улице Мукана Толебаева, у дома, где жил Сабит- ага. Поднявшись на второй этаж, я нажал кнопку звонка на двух-створчатой двери, обитой дерматином. Дверь мне открыла Марьям-апа, жена Сабита-ага. Она, видимо, вышла прямо из кухни: на ней был передник, щеки раскраснелись от кухонного жара.
— А, Рыжик, дорогой, проходи...— Она отступила в сторонку, освобождая проход и, обернувшись, сказала:— Сабит, пришел твой Рыжик!
Я вошел в коридор и поздоровался:
— Салам алейкум!
— Ваалейкум...— Из кабинета вышел Сабит-ага. На нем была полосатая куртка, на голове черная бархатная тюбетейка. Вероятно, он работал.— Ну как, Рыжик, не скучал ты здесь? Да что это я, разве эти твои шайтаны дадут поскучать! Проходи-ка в гостиную, садись на диван. Да, и сперва хорошенько потопчи шкуру, что лежит там, я потом расскажу тебе про нее. А я сейчас...
С этими словами Сабит-ага снова скрылся в кабинете, а я прошел в гостиную, осторожно присел на диван и стал невольно разглядывать шкуру, которая лежала у меня под ногами. Это была шкура громадного медведя с длинной, в пядь, шерстью, и казалось, будто он живой, просто растопырил лапы, положил голову на ковер и спит. «Обыкно-венная медвежья шкура. И отчего это Сабит-ага велел мне как следует потоптать ее? Видать, за этим что-то кроется»,— думал я про себя. В ожидании хозяина я стал рассматривать комнату: большой зал с ог-ромным столом посредине, накрытым зеленым сукном, вокруг стола — стулья. Паркетный пол начищен до блеска. По стенам висели фотографии, картины, на серванте стояли вазы, статуэтки и другие сувениры, отчего комната напоминала музейный зал. Это были по-дарки на шестидесятилетие Сабита-ага. Я тихонько встал с дивана и принялся рассматривать фотографии, картины. Почти на всех был запечатлен хозяин дома. Особенно мне понравился его портрет, вышитый шелком. На нем Сабит-ага был как живой: в шерстяном казахском чекмене, на голове соболий тельпак, глаза чуть сощурены, улыбаются чуть лукаво. «Настоящее произведение искусства,— подумал я.— Не знаю, что за мастер сотворил его, но пусть глаз у него будет всегда столь же верным!»
Разглядывая эти фотографии и картины, другие подарки и от солидных организаций, и от простых читателей, я невольно почувст-вовал гордость, гордость за то, каким уважением, каким почетом, какой любовью пользуется этот писатель у своего народа!
В этот момент в комнату вошел Сабит-ага и, положив мне руку на плечо, сказал:
— Пойдем, ужин готов.
Мы прошли в столовую. За окном было уже совсем темно, а здесь ярко горела хрустальная люстра. Мы сели за стол, ломившийся от мно-жества вкусных вещей. Из кухни пришла Марьям-апа и шутливо сказала:
Этот Рыжик с самого приезда даже не зашел ни разу. Видать, девушками был занят, к чему ему такая старуха, как я.
— Верно, дорогая,— лукаво засмеялся Сабит-ага.
Вероятно, я немного покраснел от этих слов.
— Да не красней, угощайся лучше,— сказала Марьям-апа,— а я сейчас принесу горячее.
Через несколько минут Марьям-апа принесла дымящийся ляган аппетитного бешбармака...
После ужина я попросил разрешения уйти, сославшись на то, что завтра мне лететь в Ташкент, а я еще не уложился.
— Когда у тебя самолет?— спросил Сабит-ага.
— В двенадцать дня.
— О-го,— произнес Сабит-ага врастяжку.— Да у тебя, оказы-вается, еще уйма времени. Оставайся, у нас переночуешь.
— А может, Рыжик пригласил сегодня к себе какую-нибудь девушку,— снова пошутила Марьям-апа.
Я просто не мог отказать Сабигу-ага и остался на ночь. Мы еще долго сидели и разговаривали о разном. Время от времени я невольно вспоминал те странные слова Сабита-ага—«сперва потопчи как следует шкуру...», но все никак не решался напомнить ему об этом. Был поздний вечер, когда Сабит-ага наконец поднялся с места.
— Послушай, Рыжик, есть у меня привычка прогуливаться перед сном. Если желаешь, пойдем со мной, а нет, так ложись на диван и спи,— сказал он, взяв стоявшую в углу палку с рукоятью в форме топорика.
— Конечно, я с вами...— с готовностью сказал я. Да как бы мне ни хотелось спать, разве ж я мог валяться на диване, когда пожилой человек предлагает прогуляться?— Пойдемте!
И вот в половине одиннадцатого мы неспешно идем по обсаженной деревьями аллее. Улица Мукана Толебаева очень красива, по ней, оказывается, транспорт не ходит, и здесь всегда тихо, спокойно. Неоновые светильники разливают молочный свет, там и тут стоят резные скамьи со спинками. Уже довольно поздно, и людей почти не видно, только иногда пройдет мимо парочка или любители свежего воздуха сидят на скамейке, беседуют. Журчание воды в бетонированных арычках приятно ласкает слух.
Дойдя до конца улицы, мы повернули назад. От дома Сабита ага это километра два. По его словам, каждый день перед сном он совер-шает подобную прогулку. Отличная привычка! Вот бы взять ее на вооружение, да все что-то мешает...
Когда мы прошли уже полпути, мне вдруг опять вспомнилась шкура огромного медведя. «Может, спросить его о ней, сейчас как раз самое подходящее время»,— подумал я.
— Сабит-ага, знаете, у меня никак не идет из головы та шкура.
Услышав про шкуру, Сабит-ага внезапно остановился, помолчал немного, видимо, собираясь с мыслями, огляделся. Затем, заметив скамейку под деревом, сказал:
— Пойдем присядем.
Когда мы сели на скамейку, он начал свой рассказ:
— Шкура эта...

* * *

...Удивительно хорошо бывает на джайлау «Учкудук» но вечерам. А днем, напротив, как говорят, птица пролетит, крылья опалит, тулпар проскачет, копыта обожжет. Может, оттого, что джайлау это расположено среди песков или по иной какой причине, а может, просто такова природа этих мест, только зной и прохлада меняются здесь местами, как день с ночью.
Утомленные изнуряющей дневной жарой овцы блаженствуют в загоне, сплетенном из ветвей и прутьев, лежат вповалку, положив головы друг на дружку. Глубокую тишину степи нарушают лишь редкий собачий лай за загоном да трескотня кузнечиков. Над черной полоской земли светлое небо. Отчего-то кажется, что звезды сегодня горят ярче обычного. Молодой чабан Донан лежит навзничь на низком самодельном сури у края загона и пристально вглядывается в мерцающие над ним звезды, погруженный в глубокое раздумье. На душе у него тяжело. Неподалеку от загона чернеют две юрты: одна — дяди его Бекмурада-ага, а вторая — его собственная. Вот уже недели две, как он не заходит в свою юрту; страшно ему заходить туда. Вот и лежит он но ночам на этом сури. А почему? Об этом знает он один и эти две недели думать ни о чем другом не может. Думает, думает, тяжело вздыхает, плачет, скрывая слезы от дяди и жены его, в этом укромном месте...
Сегодня завфермой Буранбай-ага привез из района последние новости и свежие газеты. Среди новостей была и такая: администра-ция совхоза по просьбе местных чабанов решила выделить в их рас-поряжение один мотоцикл с коляской. «Вон оно как,— думал про себя Донан.— всегда одно и то же. Пока не стрясется какая беда, ничего у них не допросишься. Эх, кабы тогда был этот мотоцикл. А теперь пускай подавятся им! Да чего уж там говорить, дело прошлое». А газеты писали о том, что в связи со своим шестидесятилетием в район приезжает известный писатель Сабит Муканов. В областной галете была напечатана большая статья о нем одного местного писателя, с фотографией. Сообщалось, что приедет он завтра, и но этому случаю состоятся большие торжества. Буранбай-ага рассказал, что руководство района решило провести встречу с писателем прямо на главной площади райцентра, опасаясь, что все желающие встретиться с ним не уместятся в небольшом клубе. «И правильно решило,— думал Донан, все так же лежа на спине,—конечно же, не уместятся, раз приезжает такой большой писатель... Э-эх... моя Калдиргач, как ты, бедняжка, любила читать книги Сабита Муканова. Особенно роман «Бутакуз», из рук его не выпускала, герои его стали для тебя родными... И вот, родная, завтра твой любимый Сабит Муканов приезжает в гости в наш район... А где же ты?—У Донана ком подступил к горлу, и он долго лежал молча... Затем, видно, вспомнил о чем-то и слабо улыбнулся.— А помнишь, ты тогда ждала ребенка, и я никогда не забуду, что ты сказала мне. Была полночь, ты чувствовала, как внутри тебя толкается наше будущее дитя, и теснее льнула к моей груди. Я тоже был пьян от счастья. И хотя в юрте, кроме нас с тобой, никого не было, ты шептала мне на ухо, словно кто-то может услышать: «Донан-ага, если у нас родится дочь, назовем ее Бутакуз, а если сын — то Аскаром» . И тогда я осторожно прижал тебя к своей груди, выражая этим свое согласие...»
Только что сиявшие над Донаном звезды сперва как бы вспыхнули и затем стали медленно гаснуть, а по лицу его все струились горячие слезы. Не в силах превозмочь свою слабость, он повернулся ничком на медвежьей шкуре, которая была расстелена на сури, и долго лежал гак, крепко сжимая руками длинную шерсть, плечи его вздрагивали...
— Эй, Донан, спишь, что ли?!
Голос, произнесший это, заставил Донана рывком сесть на сурн. Дядя его, Бекмурад-ага, стоял над ним с зажженным фонарем. Он поднял фонарь повыше и пристально уставился на Донана.
— Йе, глупый, это еще что такое? А ну, вытри глаза! Нашел из-за чего плакать! Ладно, поедешь. Один день я и сам присмотрю за овцами. Но только вечером чтоб вернулся.
— Ладно,— сказал Донан, еле сдержав улыбку. Если б не был ом в таком состоянии, то как бы рассмеялся сейчас от радости
— Пусть будет так,— повторил дядя и направился в конец загона поглядеть на овец.
Когда он ушел, Донан криво усмехнулся: «Да где уж ему понять мое горе! Гляди-ка, как разжалобился. Но раз уж разрешил, схожу я, Калдиргач, погляжу, и за тебя тоже...».
А дело было в том, что когда завфермой Буранбай-ага привез эту радостную весть о приезде в район Сабита Муканова, Донан попросил у дяди отпустить его в райцентр, но тог под разными предлогами отказал ему. А вот теперь, видно, увидел его в таком состоянии, разжалобился и разрешил.
Бекмурад-ага сдержал свое слово. Первое, что увидел Донан, когда встал утром, была уже оседланная гнедая кобыла с белой отметиной на лбу.
— Ага, лошадь мне не нужна, пешком пойду. Мне ведь не привы-кать,— сказал он дяде.
В словах его сквозил неприкрытый намек. Бекмурад ага сразу же понял его и хмуро взглянул на племянника, но промолчал. Донан и сам понял, что вышло нехорошо, однако прощения просить побоялся, дабы не портить смягчившихся отношений, и тоже стоял молча. Бекмурад-ага пробурчал:
— Собрался протопать пешком тридцать пять верст! Болван!
Получив ночью разрешение Бекмурада-ага, Донан не сомкнул глаз
до самого утра, все думал. А думал он о том, что же ему подарить писателю. В самом деле, разве ж можно идти к такому знаменитому человеку с пустыми руками? Ведь его так любила Калдиргач! Нет, нужно обязательно подарить что-нибудь. Но что? Что бы подарить такое, чтобы душа Калдиргач возрадовалась? Что?..Думая об этом до рассвета, он в конце концов решил, что подарит медвежью шкуру. Он быстро встал с сури и свернул шкуру. Затем сложил ее вдвое и сунул в кенафный мешок. Подумав о том, как бы мешок не увидел Бекмурад-ага и не отругал его, Донан спрятал шкуру в укромном месте.
Поблагодарив Бекмурада-ага, Донан сел на кобылу, подъехал к тому месту, где был спрятан мешок, аккуратно запихнул его в хурджун и отправился в путь.
Да, в такую жару и верхом проехать тридцать пять верст дело вовсе не шуточное: лошадь вся взмокла, и всадник утомился. Таким вот образом Донан доехал до райцентра и увидел на центральной площади большую толпу народа. «Началось уже!»— мелькнуло у него в голове. Понукая лошадь, он подъехал к толпе, но, увидев, что, кроме него, тут нет ни одного человека верхом, засмущался. Он отъехал в сторонку и остановился у ворот какой-то усадьбы. Привязал кобылу к телеграфному столбу, торчавшему возле ворот, даже не подумав, можно ли. Затем вынул из хурджуна мешок со шкурой и направился к толпе...
В жизни Донан не видел столь торжественного собрания; он даже рот раскрыл от изумления. Ему доводилось и прежде бывать на этой площади — он приезжал сюда с совхозными школьниками но празд-никам. А в год окончания десятого класса он прошел Первого мая мимо этой большой деревянной трибуны рядом с Калдиргач. Ряды демонстрантов с флагами и транспарантами проходили мимо трибун, а руководители района, стоя на ней, приветственно махали им руками, время от времени кто-то громко выкрикивал с трибуны очередной лозунг, и последние слова утопали в громких криках «Ур-ра!». Нет, сегодня все было по-другому. Среди руководителей, знатных людей района на трибуне стоял любимый писатель Сабит Муканов. Донан смотрел лишь на него; он выглядел почти так же, как на одной фо-тографии в какой-то своей книге. Только на фотографии он был посерьезнее да и одет иначе — в черный костюм с галстуком, на левом лацкане пиджака — депутатский значок. А сейчас на нем был легкий белый шелковый халат, на голове красовалась бархатная тюбетейка. С довольным выражением на лице смотрел он не на бойкого оратора на трибуне, а на людей, пришедших в такую жару из уважения к нему, молча ловящих каждое слово выступающего. Вот он сказал что-то забавное и тут же раздался взрыв хохота, а за ним грянули аплодисменты. И Сабит-ага тоже смеялся удачной шутке, сотрясаясь всем своим дородным телом.
Какая-то непонятная сила толкала Донана вперед, и он стал про-бираться сквозь толпу к трибуне. Неуклюжий мешок, который держал в руке, задевал людей, и иные хмуро поглядывали на него, словно говоря: «Из каких тугаев явился этот неотесанный казах?!» Когда он уже дошел до первого ряда, кто-то легонько дернул его за рукав и прошипел:
— Ну, что ты за человек, ступай назад!
Донан разозлился. Что он за человек? Да самый обыкновенный! Тоже мне нашелся! Вдруг он заметил, что Сабит-ага пристально разглядывает его, и в глазах его при этом сквозит теплота и сердеч-ность. Чувства эти невольно передались и Донану. А Сабит-ага по- прежнему не сводил с него глаз. Быть может, этот молодой чабан напомнил ему его собственную молодость, те далекие времена, когда он сам был чабаном, сиротой. Похоже на то, иначе отчего же он улы-бается, почему не отводит взгляд?
Подумав об этом, Донан украдкой оглядел себя. Вот те на! Гляди- ка, в чем явился! В том, в чем овец пас! Бестолочь, ведь новенький черный свадебный костюм, белоснежная сорочка с галстуком все еще висят в юрте, обернутые марлей. Бекмурад-ага-то ладно! А вот жена его, Улбика, она-то почему не напомнила?! Да, в таких делах Калдиргач была внимательной. Если он собирался пойти куда-нибудь, она всегда заставляла его надеть чистую одежду, даже если он очень упрямился. Ему стало обидно до слез. Щеки у него пылали то ли от жары, то ли от стыда. Он уже собрался было уйти, как тот, кто дернул его за рукав, резко бросил ему:
— Ну, чего ты торчишь здесь? Есть ли в тебе хоть капелька культуры ?!
Донан пристально взглянул в лицо этому неприятному типу, который с виду был ему ровесником. Эх, сказал бы он такое не здесь, а на его джайлау. он бы непременно смазал ему по физиономии.
— Нет, ты один здесь культурный!— только и сказал Донан и отвернулся.
А парень, услышав эти слова Донана, выпучил глаза от изумления. Донан отошел к группке людей, сидевших на корточках с краю, поло-жил мешок на землю и сел на него. И опять ему показалось, будто Сабит-ага смотрит на него. Да нет, это ему только показалось. Ведь до трибуны было далеко, и разве ж можно было узнать, смотрит он на него или нет. Он пристально вгляделся в писателя. И все- таки смотрит!
Донан очнулся от бурных рукоплесканий. Сабит-ага, с черной палкой в руке, медленно вышел вперед. Первый секретарь райкома накинул ему на плечи алый бархатный халат, расшитый золотом на плечах и полах, а затем надел на голову тюбетейку того же цвета,.. Среди поднявшегося при этом гомона слов первого секретаря не было слышно; люди, не скрывая радости и волнения, криками выражали свои чувства, и торжественный митинг стал походить на базар. Кончив речь, первый секретарь хотел было обнять и расцеловать юбиляра, но не смог обхватить его. И опять раздался взрыв хохота. Он снова что-то сказал. И хотя природа наградила его зычным голосом, слов его все равно не было слышно. Однако всем и гак было все ясно. Вот он жестом указал Сабиту-ага куда-то в сторону и вручил ему камчу. И снова со всех сторон раздались возгласы, рукоплескания. Донан тоже взглянул туда, куда указывал первый секретарь, и увидел там двух парней (один из них был тот самый, который обвинил Донана в бескультурье), державших под уздцы скакуна. Ну, прямо вылитый тулпар! Того и гляди взмоет в небеса!
Сабит-ага медленно подошел к скакуну. Парни взяли его под руки и помогли взобраться на него. Сабит-ага поднял вверх камчу. Шум на площади вдруг стих. Ловкие фотографы щелкали его своими аппаратами со всех сторон. Были здесь и киношники. Один из них, сощурив глаз, бегал вокруг скакуна, стрекоча своим киноаппаратом.
Вот это подарок гак подарок! Вот где любовь и уважение! Эх, не был бы я таким болваном, разве б осмелился привезти такому зна-менитому писателю какую-то грязную шкуру в подарок?» Донану стало стыдно от этих мыслей, и, покраснев всем лицом, он стал осто-рожно протискиваться сквозь толпу, чтобы уйти, как вдруг в ушах его словно зазвучал голос Калдиргач: «Остановись, Донан, не стыдись, вручи свой подарок!» Он невольно остановился и оглянулся. Глядит, а того скакуна уже привязали в сторонке. Похоже, встреча закончилась, но народ не спешил расходиться, видимо, хотели поближе поглядеть на Сабита-ага и стояли в ожидании чего-то. В этот момент кто-то осторожно тронул его за локоть. Донан обернулся и опять увидел возле себя того сердитого парня.
— Ну, чего еще надо-то?— грубо спросил его Донан.
— Пойдем, тебя Сабит-ага спрашивает.
У Донана мурашки пробежали по телу.
— Зачем издеваешься?!
Да пошли же, он ждет,— улыбнулся парень.— Ну, что ты все-таки за человек!..
— Он же совсем не знает меня.
— Я тут при чем? Сказал, позови вон того парня с мешком.
Веря и не веря, Донан двинулся к трибуне.
— Может, оставишь свой мешок здесь?—спросил парень.
Донан только хмуро взглянул на него и молча продолжал идти.
Сабит-ага стоял в тесном кольце людей, в основном это была молодежь, и подойти к нему было невозможно. Руководители района в сторонке оживленно разговаривали с явно приезжими людьми. Это, должно быть, были писатели и поэты, приехавшие вместе с Сабитом-ага из столицы. Сабит-ага тем временем ставил автографы на книгах, которые принесли с собой люди. Подойдя к этому плотному кольцу, Донан остановился, а парень тихонько протиснулся к писателю и что-то шепнул ему. Сабит-ага посмотрел в сторону Донана и сделал знак, мол, погоди немного. Это, видимо, означало: «Вот кончу раздавать автографы и поговорим».
Через некоторое время Сабит-ага махнул Донану рукой:
— Сынок, поди сюда.
Не выпуская из рук мешок, стесняясь, Донан подошел к нему. А Сабит-ага глядел на него с улыбкой.
— Ассалам алейкум,— поздоровался Донан.
— Ваалейкум,— ответил Сабит-ага, пристально оглядев Донана с головы до пят. Я давно тебя приметил... Похоже, у тебя есть какое-то дело ко мне, а, сынок?
«Ой, да откуда же он узнал?— мелькнуло в голове у Донана.— Да ведь он же писатель. Видно, верно говорят, будто писатели сразу чувствуют, что творится у человека на душе!»
От смущения Донан не мог вымолвить ни слова, и тогда Сабит-ага пришел ему на помощь.
Откуда ты, сынок?— спросил он.
— Из «Учкудука».
А работаешь кем?
— Чабан я. Помогаю дяде пасти овец.
А далеко ли отсюда твой «Учкудук»?
— Верст тридцать пять будет.
— Скажи, ты ведь не просто так проделал такой путь?
— В-верно...— слегка заикнувшись, ответил Донан. Затем подумал, что настало время вручить подарок, и, положив мешок перед собой, стал его развязывать. Сабит-ага молча наблюдал за ним. Развязав мешок, Донан с силой выдернул из него шкуру и расстелил ее на полу. Шкура была хорошо выдублена, но еще не совсем просохла, и от нее исходил неприятный запах.— Сабит-ага, это... вам... подарок от меня...
Вдруг откуда ни возьмись рядом с Донаном оказались два человека, видимо, из местного начальства, и напустились на него:
— Эй, парень, ты что здесь творишь?
— И не стыдно тебе?!
Сабит-ага сурово взглянул на них и сказал:
— Прошу вас, оставьте нас, пожалуйста, одних на минутку.
Два чиновника, то и дело оглядываясь, словно желая проглотить глазами опозорившего их парня, отошли подальше. А Сабит-ага с минуту внимательно разглядывал шкуру, а затем позвал кого-то по имени. Это опять оказался все тог же парень.
— Светик мой, сложи-ка аккуратно эту шкуру,— сказал ему писа-тель.
Парень кивнул головой, бросил украдкой хмурый взгляд на Донана, затем брезгливо взял шкуру за край и потащил прочь.
Да, Сабит ага давно приметил этого молодого чабана, заметил на лице его отражение какого-то сильного душевного волнения, почувствовал, что он хочет что-то сказать ему, и поэтому подозвал его к себе, но он вовсе и не подозревал, что дело кончится таким необыч-ным подарком, и твердо решил узнать, что же за этим кроется. Районное начальство собиралось дать банкет в честь юбиляра, и Сабита-ага уже поджидали, чтобы увезти. Он знал об этом, но тем не менее сделал знак ожидавшим, мол, потерпите немного, и положил руку на плечо Донану. Они отошли в сторонку, чтобы им не мешали, и сели на скамейку. Сабит-ага помолчал немного, размышляя, с чего бы начать разговор. А Донан просто онемел от волнения.
Ну, рассказывай, сынок,— наконец первым нарушил молчание Сабит-ага.— Отчего ты такой печальный?
Донан молчал.
— Давно уже пасешь овец?
— Два года.
— А школу окончил?
— Да, десятилетку. После окончания мы решили остаться в своем совхозе.
— Молодцы! Ты женат?
Вопрос этот, словно соль, растревожил свежую рану в сердце Донана. Кровь прихлынула к его лицу, к горлу подступил комок. Понимая, что если заговорит, то может расплакаться, он молчал. Сабит-ага не понял, что происходило у парня в душе, подумал, что он просто робеет.
— А ты не захватил ее с собой?
— Кого?
— Как «кого»? Жену!
— Ее... ее больше нет...
Сабит-ага ничего не понимал. Голос его сделался жестче:
— Послушай, парень, что ты такое говоришь? Скажи яснее.
— Тут в двух словах не расскажешь, ага, непонятно будет... А-я не отниму у вас время?
— Рассказывай.
— Хорошо,— согласился Донан, глубоко вздохнув.— Мы с Калдиргач...
...Донан с Калдиргач после окончания школы остались в родном совхозе.
Донан рано лишился родителей и вырос в доме у дяди, Бекмурада- ага. А Бекмурад-ага всю жизнь был чабаном. Едва кончалась зима и землю пригревало весеннее солнышко, он грузил свои пожитки на арбу и кочевал с одного джайлау на другое, с одного адыра на другой. Это был очень упрямый, строптивый человек, ничего не признававший в жизни, кроме своего занятия. Жена его, Улбика, была женщиной слабовольной и ни в чем не смела перечить мужу. Хорошо зная характер мужа, она всегда соглашалась с ним, повторяя одно и то же: «Ваша правда!» Ежели б была на то воля Бекмурада-ага, то он бы и старшего сына своего Базарбая, и дочь Рукию, живших в совхозе у бабушки и учившихся в школе, перевез бы на джайлау и заставил бы пасти овец! К счастью, не было у него такой возможности. «Ну, выучатся, должность какую займут, что ли?»— то и дело ворчал он. Как будто люди только для должностей и учатся...
И вот прошло уже две недели, как очередное упрямство Бекмурада-ага обернулось непоправимой бедой.
Прошлым летом Бекмурад-ага женил своего племянника на Калдиргач. И хотя характер у него был тяжелый, обычаи он чтил свято и устроил такой той, что все остались довольны: и родственники, и друзья, не говоря уже о женихе с невестой. Ведь они с седьмого класса полюбили друг друга, дали друг другу обет верности! А сколько бес-сонных ночей провели в ожидании этого счастливого дня!
Женившись, Донан стал пасти овец вместе с дядей, а Калдиргач вела хозяйство: чистила загон, доила овец. Словом, оказалась она работящей, расторопной...
И вот пару недель назад Улбика заметила, что у Калдиргач приближается время родов. «Нужно везти невестку в район, в боль-ницу, иначе нельзя. Я ведь в жизни не была повитухой... А там знающие доктора, она благополучно разродится»,— думала Улбика. Она осторожно поделилась своей мыслью с Калдиргач и уговорила се согласиться, велела ей не делать тяжелую работу. А вечером, после ужи!?а, когда Донан с Калдиргач ушли в свою юрту, Улбика осторожно поделилась этой мыслью и с Бекмурадом-ага. Но муж все молчал, и она, глядя ему в рот, проговорила:
— Ну, скажите же хоть что-нибудь.
— Какая казахская женщина рожала у докторов?— проворчал муж.— Куда ж она пойдет в такое страдное время? Не сегодня завтра шерсть надо будет с овец стричь...
— Да ведь не на тысячу же дней она уедет? Мулла бола отвезет ее к доктору и вернется. чуть не плача возразила Улбика. Она всегда называла Донана «мулла бола» — «ученый мальчик». — Вернется и сделает всю работу, какая требуется..
Бекмурад-ага промолчал. И поняв это как знак согласия, Улбика добавила:
— Сделайте одолжение, пусть вам все идет впрок! Не откажите. Пускай отвезет ее на гнедой кобыле.
— Что-о!— услышав о кобыле, взорвался Бекмурад-ака.— Еще чего! Пускай пешком идут, не помрут, молодые еще...
Улбика хорошо знала упрямый нрав мужа — скажет, как отрежет! И ей волей-неволей пришлось проводить молодых в путь на сле-дующий день, когда на землю уже опустилась вечерняя прохлада, дабы невестка не мучилась в зной...
Легко ли прошагать в кромешной тьме по извилистой тропинке, изобилующей спусками и подъемами, тридцать пять верст? А каково это беременной женщине?! Хорошо еще, что родились они в степи. Нездешнему человеку любой кустик в ночной темноте мог бы пока-заться волком или чудовищем каким, и сердце его могло бы разорваться от страха. Но как бы там ни было, дорожные муки сделали и с ними свое дело. Когда они прошли примерно полпути, Калдиргач сильно устала. Кроме того ее вдруг охватила жажда. То ли от шилпилдока, приготовленного из копченого мяса, который они поели перед дорогой, то ли оттого, что Калдиргач в пути то и дело посасывала соленый курт, в горле у нее сильно пересохло. Они присели отдохнуть под громадный куст тамариска. Под кустом было прохладно, от листьев его исходил удивительно-приятный запах, вокруг стояла глубокая тишина, а в вышине мерцали яркие звезды.
— Вот бы сейчас пиалу воды...
Донан промолчал. Гляди-ка, то ли из головы вылетело, то ли от гнева на дядю позабыл он взять в дорогу воды.
Они сидели, тесно прижавшись друг к другу. Чувство жажды все усиливалось. Вдруг где-то как будто залаяла собака. Донан при-слушался. Ага, вот залаяла вторая. А вот они лают хором. Он поднялся с земли и стал оглядываться в гу сторону, откуда слабо доносился лай. Он увидел какой-то тусклый огонек, а собаки все продолжали беспокойно лаять, и чей-то глухой голос прикрикнул на них: «Ну!»
— Аул!— обрадовался Донан.— Но ведь здесь же никакого аула не было?!
— Значит, переехали. — тоже обрадовалась Калдиргач.— Ты так говоришь, будто не знаешь, что чабаны постоянно кочуют с места на место...
— В самом деле,— сказал Донан.— Послушай, Калдиргач, ты по-сиди здесь, а я сбегаю за водой...
— Хорошо,— согласилась Калдиргач.
— Или вместе сходим?
— Нет. иди один. Устала я. отдохну пока.
— Ну, ладно.
Донан быстро пошел на огонек. Но когда он отошел немного, у него отчего-то екнуло сердце, и он, то и дело оглядываясь назад, пытался в темноте разглядеть тот куст тамариска. А впереди мерцал огонек и манил к себе, словно обещая воду, и лай собак становился все ближе. Спотыкаясь, Донан почти бежал, не разбирая дороги, колючие кустарники цеплялись за штанины, порой больно жаля голени ног. Теперь совсем близко слышался уже беспокойный говор людей, а собаки, видимо, погнавшись за кем-то, убежали за аул. Донан уже отчетливо различал два домика, стоявших впереди, кучку верблюдов, лежащих на земле чуть поодаль; отчего-то тревожно блеяли овцы, сбились в куру, а люди, собравшиеся перед юртой, что-то обсуждали.
Донан подошел к ним и поздоровался:
— Ассалам алейкум.
Разговор резко оборвался. Люди оторопели при виде Донана — откуда он здесь взялся, с неба упал, что ли? От группы отделился старик с подрагивающей бородкой и протянул Донану руку.
— Ваалейкум... сынок, проходи,— сказал он. не скрывая своего изумления.— Что ты ходишь в такую темень?
— Мне нужна вода...
И Донан обо всем рассказал им. А люди стояли и смотрели на него, словно говоря: «Да в своем ли ты уме, парень? Отправиться в путь на ночь глядя». В этот момент к старику с бородкой подошел здоровенный пегий пес, подняв хвост и жалобно повизгивая, потерся о полу халата, но, увидев Донана, оскалил зубы.
— Лежать, Олпар!— крикнул старик. Собака, поджав хвост, ушла за юрту. А старик, повернувшись к Донану, сказал:— Только что на скот чуть не напал медведь!
— Медведь?!
— Да. Он еще вчера здесь объявился. Со вчерашнего дня покоя не дает, проклятый! Видно, надо переезжать на другое джайлау, только так мы от него избавимся.
— Э, пусть только рассветет,— сказал кто-то,— я ему покажу!
— Так ты ему и покажешь?— возразил другой.
— Это почему же? У меня ружье есть. Позовем с соседнего джайлау Киргизбая-снайпера.
— Так и нужно сделать,— согласился старик.— Эй, дайте гостю воды. Посуда у тебя есть, сынок?
— Нет. Мне б хватило бутылки.
— Найдите бутылку и наполните ее водой,— крикнул кому-то старик. А ты, сынок... совсем не вовремя в путь-то отправился.
— Сам видишь, какая темень кругом. Лучше б ты привел жену сюда. А утром бы пошли. Согласен?
В это время маленькая девчушка принесла бутылку с водой и про-тянула ее Донану. Поблагодарив ее, Донан ответил старику:
— Мы подумаем.
— Сделайте, как я сказал, сынок. А то как бы чего не вышло.
После всех этих разговоров сердце у Донана тревожно билось от какого-то смутного предчувствия, но он старался не выдать себя перед незнакомыми людьми. Сжимая в руке бутылку, он бросился к тому тамариску, под которым оставил Калдиргач. Он так спешил, что не выпил даже глотка воды. Язык у него распух, он задыхался. Не в силах больше бежать, он перешел на шаг, а затем снова побежал. Наконец он увидел впереди большое темное пятно. Это был тот самый куст тамариска, к которому он так спешил. У него стало как будто легче на душе. Он чуть замедлил шаг, чтобы передохнуть немного, и вдруг споткнулся обо что-то. Еле удержавшись на ногах, он взглянул вниз ...и, не веря своим глазам, застыл как изваяние. У ног его лежало окровавленное тело Калдиргач. Одежда на ней была изорвана в клочья, бедняжка столько ползла по земле перед смертью. Донан кинулся к бездыханному телу жены.
— Калдиргач!!!
Дикий крик его пронзил зловещую тишину ночи. А Донан все кричал, как безумный, не соображая, что делает. А рядом тихо буль-кала, выливаясь из бутылки на солончак, вода, которую он принес.
—...Вот как было дело, Сабит-ага.
Трагедия эта. разыгравшаяся в бескрайней степи, сильно подейст-вовала на Сабита-ага; лицо его было скорбным, в глазах блестели слезы; он сидел молча, вперившись взглядом в парня.
— А потом,— Донан, горько вздохнув, закончил рассказ.— Потом... мы с ребятами из того аула, где мне дали воду, отвезли Калдиргач в совхоз и там схоронили ее... А на следующий день, взяв ружье, я пошел по следу того кровожадного зверя. Со мной был и Киргизбай со своими людьми... Но я сам пристрелил его, а шкуру выдубил Киргизбай-ага.— Он сделал паузу и добавил:— И эту шкуру я дарю вам, Сабит-ага. Живите тысячу лет! И всю жизнь топчите эту проклятую шкуру, таково мое желание...
Донан не в силах был говорить больше, и. не сдержавшись, уронил голову на грудь. А Сабит-ага зажмурил свои узенькие глазки еще сильнее и гладил парня по плечу, желая успокоить его, но не знал, как унять его слезы...

* * *

Сабит-ага закончил свой рассказ. А я, под впечатлением этой страшной трагедии, сидел молча, уставившись глазами в землю.
— С тех пор уже минуло десять лет,— сказал Сабит-ага, положив мне руку на плечо.— И всегда, когда ко мне приходят гости, я прошу их топтать эту шкуру и сам топчу ее каждый день.
— А вам известна дальнейшая судьба Донана?
— Отчего же неизвестна. Я привез его сюда, учиться устроил. Он закончил институт и сейчас работает в родном совхозе зоотехником.
— Только вот до сих пор не женат,— сказал он и тяжело поднялся со скамейки, опираясь на палку. Пошли, Рыжик, спать пора.
Время близилось к полночи, улица была совершенно пуста, было удивительно тихо. Я шел рядом с Сабитом-ага и с ужасом думал, как же я смогу уснуть возле шкуры этого дикого зверя, который сгубил молодую красивую женщину и ее неродившееся дитя («если у нас родится дочь, назовем ее Бутакуз, а если сын — Аскаром»), растоптал счастье и мечты такого чистого парня, как Донан...

Перевод А. Атакузиева

• Назад
• Вперёд