Николай Васильковский. Воспоминания о Фергане

Категория: Публицистика Опубликовано: 26.09.2012

Последние годы, урывками от своей работы, я пишу свои воспоминания. И пишу не только для того, чтобы запечатлеть все самое примечательное, с чем пришлось столкнуться и пережить мне, исследователю-геологу за многие годы скитаний по горам, пустыням и морям. Чувствую необходимость поделиться ставшими навязчивыми мыслями и вопросами о судьбах народов, сложившихся не столь уж удачно, как это рисовалось в перспективе более полувека назад. Человечество – это часть природы, неотделимая от нее, а потому в ходе своего существования и развития оно подчиняется ее (Природы) законам, а не придуманным вождями или кабинетными мудрецами…
Я современник тех исключительных событий, которые в течение почти всего ХХ столетия все больше усложняли и уводили Советское государство от естественного хода социальных перемен. Это революция 1905 года, Мировая война 1914 – 1918 гг., Февральская революция 1917 г., затем Октябрьский переворот и последующее нарастание социально-политических противоречий, послереволюционные бури 1918 – 1921 годов. Далее НЭП, который сменила страшная эпоха самовластия Сталина, эпоха самовосхваления и самоистребления.
До 1918 года я был слишком мал. В 1918 – 1922 годах я служил в качестве полевого телеграфиста штаба 2-й туркестанской стрелковой дивизии Красной Армии, но был еще совершенно не созревшим для трезвой оценки всего происходившего вокруг. А позже учился в университете, до 1957 года работал в Ташкенте, а потом в Новосибирске и Владивостоке. В год начала Великой Отечественной войны я опасно заболел и перенес тяжелую хирургическую операцию, поэтому не был призван на фронт.
Не став непосредственным участником всех решающих событий, я был лишь их современником, оценивавшим их издалека, наблюдавшим их следствия. Кровавые времена, отзвуки которых доносились до Узбекистана, оказывали побочное, хотя и страшное влияние на нашу жизнь – разруха, обнищание, голод.
Важно, что значительную часть этого времени я проводил в научных экспедициях на полевых работах в горах и пустынях. Но и там ощущались эти следствия, оценить и понять которые мне помогала все же относительно спокойная обстановка, несмотря на природные стихии. Правда, были и тяжелые для меня потери. Достаточно сказать, что из нашей довольно многочисленной семьи выжил и дожил до преклонного возраста только я, тогда как в революцию, на войне или в порожденных революцией и войнами эпидемиях погибли: отец в 1910 году, мать, впоследствии отчим, три брата и сестра. Я пережил их всех.
Во время моих странствий, обычных и необычных для геолога, мне приходилось видеть замечательные горы, с их поднебесными вершинами и пропастями, степные и пустынные дали с равнинными и морскими просторами, наблюдать стихийные природные процессы, подчиняющиеся естественным законам. Приходилось встречать множество людей, русских и украинцев, узбеков и таджиков, киргизов, казахов и представителей множества других наций. С ними сводились знакомства, текли бесконечные беседы, мы делились радостями и горестями. И это помогло мне уловить какие-то невидимые нити, связывающие природу и столь различных людей между собой. Мне не раз пришлось быть свидетелем смены исторических эпох и необратимого процесса развития человечества.

1

Родился я в 1904 году в городе Андижане 12 декабря по старому стилю, или 25 декабря – по новому. Значит, мой день рождения совпал с датой восстания декабристов, и мне в юности нравилось, если меня называли декабристом.
Я был в семье вторым сыном. Кроме старшего брата Георгия была сестра Антонина, или как мы ее звали Ляля, моложе меня на два года. По словам матери, предшествующие моему рождению 3-4 года были лучшей порой ее жизни. Ее муж, мой отец, был чиновником, по-видимому, небольшого ранга. Но к тому времени он дослужился до чина титулярного советника и занимал должность секретаря начальника Андижанского уезда. В то время русская администрация в Туркестанском крае имела полувоенный характер, так как край был сравнительно недавно присоединен к Российской Империи и находился на положении русской колонии, причем Бухарский эмират и Хивинское ханство оставались в качестве вассальных государств по отношению к России. Мой отец принадлежал к военной касте. Носил он что-то вроде военной формы: в парадные дни даже шашка была на боку. Но, в отличие от армейских офицеров, у него были не золотые, а серебряные погоны, на которых был один просвет и три звездочки, что соответствовало чину штабс-капитана, или майора русской армии. Чин не такой уж высокий, но, тем не менее, судя по рассказам моей матери, он получал хорошее жалованье. Была прекрасная квартира из шести комнат с блестящей меблировкой, повар, горничная, она же няня, кучер, коляска и две лошади. Но всего этого вскоре не стало.
Мне четырехлетнему запомнились некоторые семейные сцены, которые я стал понимать значительно позже. Что-то происходило с отцом. Его запоздалые возвращения со службы сильно волновали мою мать, и она все чаще расстраивалась. Отец на нас почти не обращал внимания. Я помню его лишь по фотографиям, где он запечатлен в компании мужчин в мундирах, сидящих вокруг стола с бутылками и бокалами. Много лет спустя, мама рассказывала мне, что русская интеллигенция в Туркестанском крае чувствовала себя не так, как на родине, в России. Здесь была совершенно иная среда. Русские в Андижане, как и в других туркестанских городах, жили обособленно. У них была своя часть города, называемая «Новый Андижан». Железнодорожного сообщения с Россией не было до 1902 года. Главным занятием было общение на почве выпивки, иногда и разгула, как это описано в «Поединке» у А.И. Куприна. Только люди с сильным характером сохраняли полное благополучие и благородство. Слабые спивались и превращались в отбросы этой же самой интеллигенции.
Мама не все договаривала, но взрослея, я стал понимать, что на долю отца выпала худшая участь. Видимо, он обладал слабым характером, не имел достаточного опыта и знаний, чтобы найти для себя отдушину, например, в науке, к которой обращались многие интеллигенты Туркестанского края. По всей вероятности, у отца испортились отношения с начальством настолько, что ему с семьей пришлось покинуть Андижан. Мы побывали в Самарканде, в Ходженте, и, в конце концов, оказались в городе Скобелеве, ныне Фергане. Мне шел пятый год, и я хорошо помню, как мы ехали поездом в красном вагоне, точнее в теплушке, на которой было написано «40 человек, 8 лошадей». Уже по этому можно было судить о той степени обнищания, которая постигла семью. Мать была не в состоянии купить себе и детям билеты даже в вагон третьего класса. Кончилось мое младенчество и наступило детство.

Так как я почти не знал отца, начну с матери. По приезде в Фергану мы стали жить у ее отца, моего деда Мельхинера. Фамилия нерусская, мой дед Степан Захарович был по рождению еврей. Он был из очень бедной еврейской семьи, жившей где-то в Поволжье в захолустном городишке. Еще в младенчестве он остался круглым сиротой. Его, совсем маленького, приютил у себя сельский православный священник, который, естественно, крестил его, назвав христианским именем Степан, но, зная имя отца младенца – Захарий, оставил за ним отчество Захарович. Воспитанный в семье православного священника, он был истово верующим. Я помню, как он часто стоял перед иконой на коленях и молился Николаю Чудотворцу, Деве Марии, как он, являясь главой большой семьи, благословлял нас предобеденной молитвой, без которой никто не принимался за еду.
В детстве его приемный отец дал ему лучшее воспитание, которое можно было получить в поволжском селе. Окончил он приходскую школу, а потом был устроен в фельдшерское училище. Окончание училища совпало с его совершеннолетием, его призвали в армию, где он стал ротным лекарем, и так до самой отставки он был в чине фельдфебеля-лекаря. Помню, как в праздничные дни он облачался в форму отставного ротного лекаря со шпагой на боку. Мы, дети, с уважением относились к этой шпаге даже убедившись, что она была бутафорской, совершенно тупой, и никого заколоть ею было невозможно. Я помню деда, невысокого роста, коренастого с окладистой седой бородой. Был он очень представителен в своей полувоенной форме. В обычной штатской одежде он выглядел как простой русский мужик.
Рота, где служил мой дед, в 60-е годы XIX века участвовала в Туркестанском походе, и ему пришлось вместе с солдатами пройти пешком до берегов Сырдарьи. Там, недалеко от древнего восточного городка Акмечеть, была построена крепость Перовск, и надолго обосновалась его военная часть. Из Перовска их перевели в Казалинск, тоже на берегу Сырдарьи. Там мой дед прожил много лет в военном гарнизоне. Так как он не был солдатом и вообще военным, он смог завести свое личное хозяйство, построить маленький домик и жениться. Женился он на уральской казачке Кате Мельниковой в том же Казалинском гарнизоне. В Казалинске появились дети – сыновья и старшая дочь. Из Казалинска семья Мельхинеров вместе с войском двинулась на восток. Дед вышел в отставку и временно обосновался в должности фельдшера в Ташкенте, где и родилась дочь Анна, моя будущая мать.
Вскоре семья деда оказалась в Ходженте. Там он на свои сбережения построил домик и устроился смотрителем моста через Сырдарью, сооруженного на месте брода. Ходжент в те времена был типичным восточным городом: базар, утопающие в зелени узкие улочки, окраина города вообще была сплошным абрикосовым садом. На противоположной стороне реки, у подножия хребта Могол-Тау, была галечно-щебнистая пустыня, куда невозможно было провести оросительный канал. Лишь в двух-трех узких ущельях, где пробивались небольшие родники, виднелись зеленые садики и пасущийся скот.
От Ходжента до Ташкента шел тракт, и на мосту, смотрителем которого был мой дед, было оживленное движение. Когда не было этого моста, через Сырдарью переправлялись паромом или вброд. Но паром не справлялся со все увеличивающимся движением, и было образовано акционерное общество для постройки моста. Как рассказывал дед, он внес пай (примерно 50 рублей) и стал акционером, а заодно ему поручили сбор податей в пользу этого акционерного общества. Подати должны были собирать до тех пор, пока не окупится стоимость моста. Для этого дед смастерил будку и, сидя там в тени, через окошко собирал деньги. Пешеходы ничего не платили, только конные, но главный доход был даже не от арб, за прогон которых взималось 10 копеек, а от переправы табунов лошадей и стад овец и коров, которых перегоняли в большом количестве, особенно в дни еженедельного базара в Ходженте. За сто голов овец брали 20 копеек, с крупного скота брали больше, и дед в такие дни собирал несколько десятков рублей.
Однажды, в 80-е годы девятнадцатого столетия, на Сырдарье прошел бурный паводок, снесший мост. Движение вновь осуществлялось с помощью парома. Сумма сбора податей за переправу по мосту к тому времени покрыла затраты на его сооружение. А дед тем временем подался в Ферганскую долину. Он узнал, что вблизи Маргилана построили Новый Маргилан, ставший центром Ферганской области. Дело в том, что русские не могли разместить Новый Маргилан около старого Маргилана, не хватало места и воды. Русская администрация решила построить новый город отдельно от старого на берегу горной речки Шахимардан-сай. Это была почти не заселенная местность на границе с полупустыней, так что никаких тяжб с местным населением не возникло. Позже город был переименован в Скобелев, в честь героя Балканской войны, а теперь это город Фергана.
В Фергане дед, на имевшийся у него капитал в несколько сот рублей, на краю города, в двух-трех километрах от центра, купил участок размером с полдесятины (больше полгектара) и построил маленький дом. В этот домик в 1909 году и перебралась вся семья Васильковских. Для меня, пятилетнего, это были необъятные владения, огороженные со всех сторон глинобитным дувалом. Дом под железной крышей состоял из четырех комнат, кухни и довольно просторной террасы, выходившей в сад. Двор был отделен от сада дворовыми службами: кухня, дровяной сарай, кладовка и прочее. Кроме сада был пустырь и огород. Сюда был проведен небольшой арык, поскольку здесь ничего не могло расти без полива. Недалеко от террасы во дворе был колодец, из глубины которого получали питьевую воду. Уровень грунтовых вод был настолько близок к поверхности, что за участком деда образовалось болотце. В саду не было настоящих садовых аллей, но в некотором порядке были рассажены фруктовые деревья – абрикосы, вишни, черешни. Весь участок вдоль глиняного забора окружали пирамидальные тополя. Это был строевой лес. В огороде росли арбузы, дыни, огурцы, а по краям – подсолнухи.

2

Нужно сказать, что тогдашняя Фергана была населена главным образом чиновниками, военными, а также деловыми людьми. Кроме того в городе жили купцы, мастеровые, духовенство, учителя гимназий, городских и приходских школ. Кроме дренажной фабрики, на которой работала моя мать, было еще несколько промышленных предприятий: небольшой хлопкоочистительный завод, мельница, консервный и пивной заводы, ремесленные мастерские и железнодорожная станция. Всего в Скобелеве тогда было тысяч пятнадцать жителей. Так или иначе, большая часть населения была образованной.
Город, когда мы в нем поселились, существовал уже третье десятилетие. Распланирован он был по-европейски. Улицы были широкие, с тротуарами, обрамленными деревьями. Летом улицы были тенистыми, прохладными, особенно после полива. На окраине города стояла крепость с высокими из жженого кирпича зубчатыми стенами и прорезанными бойницами. По углам ее возвышались башни с парапетами, на которых находились пушки. Вероятно, крепость защищала город от внешних врагов, а не от внутренних, так как время восстаний прошло, а крепость была построена сравнительно недавно. Перед крепостью располагалось свободное поле – эспланада, ограниченная полукруглой улицей. От нее лучами расходились радиальные улицы. Главная из них упиралась в привокзальную площадь.
На улице вдоль речки Шахимардан-сай, была одноэтажная женская гимназия. На другом берегу реки была базарная площадь и целый ряд жилых кварталов. За ними депо узкоколейной дороги, хлопкоочистительный завод с пыхтевшей дизельной станцией, городская больница и военные казармы. Над ними возвышалась колокольня церкви, выстроенной для обслуживания размещенных в казармах трех пехотных полков, кавалерийской казачьей бригады и саперной роты.
Весь город был застроен одноэтажными особняками на одну семью. Лачуг и трущоб в Скобелеве не было. Но и двухэтажных зданий было всего пять-шесть. Население Ферганы было разношерстным: русские интеллигенты служили в губернаторской канцелярии, преподавали в мужской и женской гимназиях, греки содержали пекарни, огородниками были выходцы из Болгарии. Ремесленниками и торговцами были в основном узбеки и таджики. В базарных рядах были ряды мастерских, в которых шили ичиги, вышивали тюбетейки, чеканили медную посуду, делали подковы и гвозди, подковывали лошадей и осликов. Тут же торговали детскими игрушками и восточными сладостями. В тандырах пекли лепешки со всякими приправами. На глазах публики тандыры растапливали хворостом и соломой, и пекарь на раскаленные стенки печи лепил лепешки-нон и пирожки, закрывал верхнее отверстие и через тридцать минут вынимал готовую к продаже продукцию. Мы, мальчишки, лакомились лепешками, макая их в нишалду, которую здесь делали вспенивая сок солодки с сахаром. В особом углу базара продавали каймак-сливки, катык. Сейчас я бы сказал, что катык во много раз вкуснее, питательнее и полезнее, чем современный кефир. Довольно большая часть базара отводилась для торговли живым скотом.
В базарный день с разных сторон через весь город шли караваны верблюдов, осликов, лошадей, навьюченных разными товарами. Сотни, тысячи людей стекались на базар с продуктами из окрестных кишлаков. Какое скопление народа! Это был еженедельный праздник. На базарной площади над головами людей протягивали канат из конского волоса, по которому ходил мальчик-канатоходец. В руках он держал длинный шест (балансир), а внизу шел его отец, или дед и страховал его молитвой, вознесенной к Аллаху. Невдалеке от канатоходцев, окруженный густой толпой, сидел индийский факир с очковой змеей, плясавшей под его дудочку. Вереницей шли и пели молитвы дервиши. Кто-нибудь вслед за ними кадил пахучим дымом, исходящим от тлеющих трав. Расходились с базара поздним вечером, когда зажигали огни. Электричество появилось в 1913 году, и специальный служитель зажигал фонари на высоких уличных столбах.
Русские и узбеки, как правило, жили дружно, что было обоюдно выгодно. Местные жители находили более широкий сбыт своей продукции и стали несколько зажиточнее. Русские же получали от них все, что требовалось в их обиходе, не только продукты питания, но и хлопок-сырец, шелк, домотканые хлопчатобумажные, шерстяные и шелковые ткани, ковры и кошмы, и многое другое. Русские учились говорить по-узбекски, а узбеки почти все овладели русским языком, причем в городах появились так называемые русско-туземные школы, в которых узбекские юноши учились письменности, математике, счетоводству, т.е. получали среднее образование. Наиболее способные из них попали в число гимназистов и даже стали студентами.
В нашей семье было принято бывать у знакомых узбеков и принимать их у себя в гостях. Моя мама достигла почти совершенства в разговорной узбекской речи, знании узбекских обычаев, поэтому пользовалась особым уважением и даже почтением в ближайших кишлаках. Посещение гостей всегда знаменовалось угощением (дастарханом) и подарками для хозяев, конечно очень скромными. Тем не менее, делом нашей мальчишеской чести были частые набеги на бахчи, реже – на сады. Ягоды и фрукты, росшие вдоль арыков и канав, разделяющих поливные поля, считались ничейными, особенно вдали от города. Наша добыча казалась вкуснее и слаще, чем фрукты из собственного сада. Хозяева гоняли нас только в случае набегов на огороженные заборами сады, где выращивали лушие сорта гранатов, инжира, винограда.
Сразу за железной дорогой начинались возделанные поля, и совсем недалеко от нашего квартала, у железнодорожной станции, находился кишлак Бешбола. В нем было не более тысячи человек, на три-четыре узкие улочки. Все кишлаки Ферганской долины были похожи – глинобитные заборы-дувалы чуть выше человеческого роста и дома, возвышающиеся на пол аршина над заборами. Их глухие стены выходили на улицу, окна были обращены только во двор, к дому примыкала терраса. Мебели в помещении почти не было. Главная комната называлась мехмонхона – гостиная, у бедняков она же была и спальней. Посредине комнаты был сандал – очаг для обогрева ног: в полу выкапывалось углубление, там раскладывался костер. Тлеющие угли накрывались каркасом на ножках, который покрывали ковром или ватным одеялом, чтобы сохранялось тепло. Вокруг сандала земляной пол был устлан кошмами, или коврами, в зависимости от достатка. Семья усаживалась вокруг сандала, и все вытягивали ноги поближе к углям. На каркас, покрывающий сандал, ставили чайник, посуду, ели и пили. Рядом, у ближней стены, располагался очаг, над которым висел чугунный котел. Тут же стоял кумган для кипячения воды. В богатых семьях был самовар. Дым из очага выходил через отверстие в потолке. В состоятельных семьях была специальная комната-ичкари для жены. В нее вел отдельный вход со двора, половина которого была занята виноградником. К каждому дому примыкал сад, обычно урюковый.

3

Дед потеснился и отвел нам две комнаты. Бабушка Екатерина Григорьевна после нашего переезда в Фергану прожила недолго. Отец умер в 1910 году. После смерти отца мама сохранила отношения с его родней. Я хорошо знал своих двоюродных дядьев. Один из них – Васильковский Сергей Иванович, знаменитый украинский художник, автор пейзажей и жанровых картин из быта запорожских казаков «Поход казаков», «Казачья левада» и пр. Его картины есть в Третьяковской галерее, в Воронцовском дворце в Алупке, а в Харькове существует его картинная галерея, где хранится более 200 его картин. Я встречал его в Самарканде в 1912 году и видел, как он писал какую-то картину. В Большой Советской энциклопедии он характеризовался, как «певец Украины». Умер он в 1917 году.
Сестры отца жили в Средней Азии. Старшая жила в Ташкенте, две другие – в Самарканде. Мужем одной из моих теток по отцу был большой ученый, востоковед и археолог В.Л. Вяткин. Мы гостили у них в 1912 году, и с тех пор мне запомнился Самарканд с его древними мечетями и мавзолеями эпохи Темура и Улугбека.
Будучи штатским чиновником, Вяткин изучал язык и быт местного узбекского населения, в совершенстве владел не только узбекским, но и арабским языком, за что его высоко ценил академик Бартольд. Копаясь в старых вакуфных документах, он установил место, где находилась знаменитая обсерватория Улугбека. Там оказался пустырь, и он на свои средства стал производить раскопки и, в конце концов, раскопал остатки этой обсерватории. Помню, дом Вяткиных был настоящим музеем: все его карнизы, внешние подоконники, любые приступки и скамьи в саду были выстланы черепками битой керамической посуды, выкопанной в поселении различных веков. У него я научился различать черепки кувшинов доарабской культуры, без поливы, и с глазурью примерно VI-VIII вв. При династии Сасанидов в расцвет мусульманской культуры, посуда была уже с глазурью со вкусом расписанной изящной росписью. Дальше – эпоха Темуридов и, наконец, близко к современной эпохе последних властителей Кокандского и Бухарского ханств – посуда с глазурью, но с очень безвкусной росписью.
Дядя Вяткин был широко известен как археолог. К нему приезжали столичные господа и приносили черепки, собранные в окрестностях Самарканда, чтобы определить возраст находки. Меня и моего брата он водил по старым постройкам, из которых хорошо запомнились медресе с минаретами на площади Регистан, ансамбль мавзолеев Шахи-Зинда и огромная мечеть с обваленным во время землетрясения куполом, построенная Темуром в честь своей любимой жены.
Хорошо помню несколько замечательных для меня самаркандских событий. Первое – посещение могилы Темура в мавзолее Гур-Эмир, его надгробный камень, установленный в центре мавзолея. Это огромный обломок полудрагоценного минерала зеленого цвета в виде параллелепипеда длиной около полутора метров. На его поверхности хорошо сохранилась надпись арабской вязью, которую, конечно, прочитал Вяткин. Второе – впервые в моей жизни я увидел автомобиль. Я глазел на него, а рядом, разинув рты, стояло еще не менее десяти мальчишек. Третье – вылазка за город на футбольный матч. Футбольная команда «Самаркандских приказчиков», как их называли, играла чуть ли не с каким-то шотландским клубом и проиграла. Футбол тогда только входил в моду. И четвертое событие – на площади Регистан мы посетили медресе Шер-Дор и взобрались на самый верх. Это была площадка диаметром около трех метров. Мы смело сели на край, свесив ноги, и обозревали кварталы старого Самарканда. Самое замечательное было то, что эта площадка, как и весь минарет, раскачивалась от слабого ветра с амплитудой, по меньшей мере, в полметра. Рядом находилось медресе Улугбека, минарет которого был наклонным, подобно Пизанской башне. Каркас его был закреплен тросами.

4

Время перед первой мировой войной было самым благодатным в Туркестанском крае. Все было дешево, фруктовые ряды на базарах ломились от изобилия. Над мануфактурными магазинами в те годы висели перекинутые через улицу полотнища с надписью «Дешевка». Таким образом, хозяева зазывали покупателей именно в свой магазин. Товары некуда было девать, шла борьба за рынки сбыта. Мы с матерью ходили по магазинам, когда она готовила нас к поступлению в гимназию. Приказчики изощрялись в вежливости и угождали покупателям. Мама торговалась, и без того дешевые товары она покупала еще дешевле. По улицам сновали шарманщики с попугаем (граммофоны тогда были редкостью) и коробейники с коробками и узлами товара за спиной. Чтобы купить хорошую мануфактуру, обывателю в те времена даже не обязательно было ходить по магазинам. Коробейники, представлявшие ярославские, костромские, ивановские промышленные фирмы, раскладывали на террасе куски сукна, ситца, бархата.
В городе появилось электричество. Даже вдоль самых захолустных улиц были расставлены столбы, по которым тянулись провода, огромные газовые фонари сменились электрическими лампочками. В дедушкин дом электричество удалось провести только в 1913 году.
В тот же год в Фергане была организована выставка успехов культурно-хозяйственного развития Ферганской области. Она была устроена на протяжении версты вдоль парковых аллей на левом берегу Шахимардан-сая. Были здесь павильоны шелководства, хлопководства, животноводства, фабричной промышленности и, наконец, горных предприятий. Демонстрировались технологии обработки хлопка, начиная от очистки, выделки тканей и кончая, изготовленными вручную, зимними халатами. В другом павильоне демонстрировался весь цикл производства шелковых изделий от разведения шелкопряда и получения коконов до выделки самых разных тканей. Несколько павильонов было посвящено коневодству, на выставке была даже кузница, где подковывали лошадей. Особым успехом пользовались павильоны, посвященные садоводству, огородничеству и виноделию.
Специальный раздел выставки был отведен демонстрации горных богатств с замечательными коллекциями минералов и большими макетами Туямуюнского радиевого и Наукатского медного рудников, угледобывающих шахт и штолен Кызыл-Кии. Особый интерес представляла демонстрация древнейшего способа добычи золота. Все было как в древней Колхиде, где Язон искал золотое руно. В русло горного потока Шахимардан-сая, рядом с большой чайханой, опустили овечью шкуру, на которую из несущегося вместе с галькой золотоносного песка оседали золотинки. Наконец, на одном из видных участков была воздвигнута нефтяная вышка с буровым станком, перенесенная со старой скважины нефтепромысла Чимион, расположенного в 17 верстах от города.
Выставка имела огромный успех не только у горожан и жителей других районов и кишлаков Ферганской долины, но даже в таких городах, как Ташкент, Самарканд, Чимкент, Кострома, Иваново-Вознесенск и других. Деятельность выставки, против ожидания, пришлось продлить до середины ноября, то есть до наступления устойчивых осенних дождей. Долго еще темой бесед была Выставка, гости, прибывшие на нее, события и происшествия на ней.

5

Осенью я держал экзамен и поступил в приготовительный класс мужской гимназии. Мы с братом нарочно уходили из дому чуть ли не на час раньше, чтобы побродить по базару и поглазеть. Там, в лавках, можно было купить все, что нужно взрослому и ребенку. В одной из них мы покупали ученические тетради в клетку и две-три линейки, здесь же ручки, перья к ним, пеналы и даже учебники. Мы были постоянными покупателями и вскоре стали хорошими друзьями хозяина лавки. В соседней лавке восточных сладостей мы покупали, если заводились лишние три копейки, медовые леденцы с кунжутным семенем. Иногда мы предпочитали истратить свои копейки у чайханы на нишалду и лепешки. В чайхане сидели любители кок-чая. Над их головами в клетках, прикрепленных к столбам, подпиравшим навес чайханы, сидели перепелки и горные куропатки, оглашавшие своим щебетанием и без того шумный базар. Здесь же любители перепелиных боев устраивали соревнования и торговлю лучшими пернатыми бойцами.
Особо привлекали ряды больших лавок, чуть ли не магазинов. За каменным мостом через Шахимардан-сай находилась гостиница «Боярское подворье», в которой обычно останавливались заезжие торговые люди из России. Они торговали товарами, завезенными из России, с Урала, а то и из далекой Сибири. Здесь можно было купить клюкву или бруснику прямо из бочек, свежую или свежезамороженную, вяленую и копченую рыбу: осетра, стерлядь, щуку, сома, кету и так далее. Торговцы, как купцы на лубочных картинках – бородатые, в картузах, белых фартуках и черных, в гармошку сапогах.
На обратном пути из гимназии мы задерживались в кузнечном ряду и наблюдали выделку металлических изделий, конской сбруи и медных кумганов, котелков и прочего. Очень интересно было смотреть, как бородатый мастер склеивал разбитую фарфоровую посуду, замазывая клепки быстро твердеющим алебастром. Да и мало ли на что еще можно было поглазеть, не рискуя опоздать домой к двум часам дня, к обеду! Хотя часов у нас не было, чутье и опыт отмеряли время, прошедшее после отмечающего полдень выстрела крепостной пушки.
В июле 1914 года Сергей Федорович Ратнер, старый товарищ отца, давно овдовевший, сделал предложение моей матушке. Помолвка была объявлена на торжественном обеде, где собралась вся семья деда. Обедали в большой гостиной за длинным столом. Дети разместились за специальным детским столом. Было тесно, но уютно, весело и довольно шумно, причем, взрослые больше всего говорили о нависшей над Европой политической опасности. До безмятежной Ферганы только глухо доносились слабые раскаты наступающей грозы.
Началась мировая война. Поначалу эта война, всколыхнувшая всю Европу и Российскую Империю, не отразилась заметным образом на нашей жизни. Бригада солдат, размещавшихся в Фергане, поднялась с места и походным маршем под звуки духового оркестра последовала на вокзал для отправки на фронт. Кавалерийский полк погрузили в кранные вагоны-теплушки. Зимние казармы и летние лагеря опустели, и остался только сравнительно небольшой гарнизон в крепости. Но не прошло и двух-трех недель, как в городском соборе почти каждый день стали служить панихиды по убиенным воинам. На паперти собора по-прежнему толпилась кучка нищих и калек, к которым стали прибиваться и новоиспеченные инвалиды войны.
Наступление в Восточной Пруссии и в области мазурских болот закончилось катастрофически. Русская армия была окружена германскими войсками и почти целиком сдалась в плен. Военные неудачи на фронте побудили русское правительство объявить в 1915 году в Туркестане призыв в армию среди местного населения – узбеков и таджиков, чего раньше никогда не было. Это послужило причиной восстания в городе Джизаке. Собственно это было второе крупное восстание против русских властей в Туркестанском крае. Первое было в 1902 году в Андижане. Восставшие были хорошо организованы и воспользовались тем, что по беспечности командира русского гарнизона в Андижане не был выставлен ночной караул. Но пришла подмога, и нападение было отбито, а восстание жестоко подавлено, причем, репрессии в основном распространились на родину и резиденцию возглавившего восстание ишана – большой кишлак Мархамат. Именно здесь, у Мархаматской крепости, было последнее сражение между русскими и восставшими. Собственно, это была не крепость, а окруженный высоким валом участок, но здесь было убито несколько сотен человек.
Джизакское восстание не имело религиозной подоплеки, результатом его был отказ правительства от призыва местного населения не только в действующую армию, но даже на трудовой фронт для рытья окопов и строительства фортификационных сооружений.
Летом 1915 года, когда армии требовались офицеры, прием в кадетские корпуса был расширен, и мне разрешили сдавать экзамены для поступления во 2-ой Оренбургский кадетский корпус. Экзамены принимали в Ташкентском кадетском корпусе, где учился мой старший брат. В августе я покидал Фергану, мой любимый город, не зная, что вернусь в него только после революции. В Ташкенте мы задержались почти на две недели, потом мы с мамой сели в вагон третьего класса и отправились в Оренбург. Это было замечательное путешествие. Расстояние в 1700 верст скорым поездом было преодолено за семь суток. За окном тянулись сады, пашни, хлопковые поля, а дальше – безлесье, холмистая степь. Слева по ходу поезда железная дорога приближалась к Сырдарье. К железнодорожным путям подступали камышовые заросли, тальник. Мне припомнились рассказы деда о джейранах и об охоте в камышовых зарослях на кабанов и тигров, которые иногда наведывались в населенные места, промышляя в стадах коров и овец. На станциях были обсаженные деревьями водокачки, куда поступала вода из Сырдарьи. На пути следования встречались крупные города – Туркестан с его древним мавзолеем, Казалинск, Перовск. По сторонам от железной дороги кроме этих городов да казахских зимовок постоянных строений почти не было. Не видно было и дорог, только тропы, на которых виднелись небольшие караваны верблюдов. Слева, с сырдарьинской стороны, попадались в поле зрения развалины древних поселений, следы бывших здесь оросительных каналов. Значит, некогда в этих местах была буйная растительность и кипела жизнь. Изредка среди этих развалин возвышались мазары, к которым прикреплялся шест с конским хвостом.
Так было до Аральского моря. Здесь начали встречаться посевы, древесная растительность была представлена джидой. Мы проезжали крупные населенные пункты – Джусалы с большим железнодорожным депо, Актюбинск, Орск. Можно представить, с каким интересом я смотрел на невзрачные картины, которые мелькали за вагонными окнами.
Наконец, станция Меновой двор, последняя перед Оренбургом. Когда-то здесь проходила ничем не отмеченная граница между землями, населенными оседлыми русскими, и сплошной степью, где обитали только кочевники. Меновой двор – огромный, обнесенный стеной, торговый двор. Там покупали и продавали, но чаще всего велась меновая торговля. Так повелось с тех пор, когда город Оренбург назывался Яик. Прежде чем подойти к оренбургскому вокзалу, поезд по железнодорожному мосту пересек реку Урал, и кто-то из наших спутников показал в окно на пятиэтажное здание на берегу – вот 2-ой Оренбургский кадетский корпус.

6

Кадетский корпус – это закрытое учебное заведение, имеющее мало общего с внешним миром. Наш корпус был на краю города. В самом городе был 1-ый, или как его называли, Неплюевский кадетский корпус. Наш, 2-ой корпус, размещался в огромном пятиэтажном здании, одном из самых крупных в городе. Нижние этажи занимали различные подсобные службы: цейхгаузы, кухни, мастерские. Следующие три этажа населялись кадетами, разделенными на три роты. Учили нас очень образованные люди. В число учебных дисциплин входили и уроки пения, гимнастики, фехтования, ружейных приемов… Педагоги были все исключительно мужчины, даже иностранные языки преподавали они же. Английский преподавал модой англичанин, немецкий – немец, французский – француз.
Нас, кадетов, не только учили, но и воспитывали, делая из нас образованных и, если не изящных, то приличных молодых людей, но не офицеров, в кадетском корпусе почти совершенно не было военных предметов. Чтобы стать офицером, нужно было проучиться в военном училище, как его тогда называли, юнкерском. Порядок жизни был примерно таков: утром в шесть часов нас будили горном или барабаном. Через тридцать минут раздавался следующий сигнал, и все выбегали в большой зал, строились в два ряда на поверку. К строю выходил командир роты в сопровождении трех классных наставников. Совершалась перекличка. После этого ротный командир произносил краткую речь: формулировал задачи на день, иногда перечислял провинности за предыдущий день. Затем раздавалась команда: «Смирно! Направо шагом марш в столовую!» Пища была простая, здоровая – чай, кофе обязательно с черным хлебом и сливочным маслом, иногда с сыром. Из столовой строем мы отправлялись в свои классы.
В воскресенье день был совершенно свободен. Давали из корпусной библиотеки книги для чтения в основном военную или приключенческую литературу.
Два года подряд я на летние каникулы, которые начинались в конце апреля, отправлялся к родным в Ош, куда по службе перевели моего отчима с семьей. Главной достопримечательностью Оша был большой, крытый кровельным железом, базар. На нем торговали товарами из Кашгара, Китая, Индии, Афганистана, Ирана. На улицах можно было встретить торговцев из этих стран. Мой отчим Сергей Федорович служил секретарем уездного начальника и имел довольно хорошую казенную квартиру в доме на берегу Акбуры с огромным садом. Над городом возвышалась гора Тахта-и-Сулейман. С ней связана легенда о возникновении Оша. Эту легенду мы услышали от седобородого старца, сидевшего на пороге кибитки, стоявшей на самой верхушке горы рядом с мазаром.
– Это было очень давно, – рассказывал он, – до рождения Пророка Мухаммада. Тогда жил царь Сулейман (Соломон), который, как известно, покорил много стран, в том числе и Согдиану. Однажды он со своим войском пересек Жемчужину Востока – Фергану и достиг того горного потока, что шумит внизу. В этой местности, дикой и прекрасной, он увидел, что войско его утомилось, и скомандовал «Хош!» – «Стой!». Воины Сулеймана разбили лагерь и построили укрепление. Сулейман часто взбирался на вершину этой горы и подолгу пребывал здесь, созерцая красоты окружающей природы и размышляя о ее величии, совершая молитвы и отдавая поклоны Аллаху. Вот углубление от его колен, – старик показал на две ямки, и ото лба его – третья ямка впереди. Снизу Сулейману приносили воду. Но однажды он ударил посохом об эту скалу и появился сверкающий источник. За этот старый куст он привязывал коня. А вот следы подков коня Сулеймана, – старик показал на выбитые на камне «следы», величиной вдвое больше, чем обычные лошадиные подковы. Камень этот ныне целительный: женщины приходят сюда лечиться от бесплодия, незрячие прозревают, страждущие обретают покой и радость. Велик Аллах!
Мы, как и другие посетители старца, бросили по монете в его медную чашу и продолжили путь до другой вершины Тахта-и-Сулейман, пронзенной пещерой, как туннелем.
Шла война. Нас, кадетов, стали водить строем в городской арсенал, в склады стрелкового оружия. Там мы приводили в порядок хранившиеся ружья. Сначала это были русские трехлинейные винтовки, потом ружья системы «Бердан», потом чистили трофейное оружие. Все шло на фронт. Особенно после чудовищного взрыва арсенала в Казани, сила которого была так велика, что слышно было даже в Оренбурге.
Часть помещений кадетского корпуса была отведена под военный госпиталь. Туда поступали солдаты, раненные на войне, и с ними во время прогулок у нас было свое общение. Они рассказывали нам о том, что такое война, по-своему, простецки, доходчиво. С фронтов доходили неприятные известия. В России же становилось жить все труднее, даже в Петрограде и Москве в продуктовых магазинах были очереди, получившие название хвостов. Состояли они главным образом из женщин. Немцы захватили Украину и Новороссию, те пахотные земли, которые кормили Россию. Возникли затруднения с подвозом продуктов из-за расстройства железнодорожного транспорта. Ходила такая шутка: в России опаздывают все пассажирские поезда, понятно – война; в Германии поезда ходят точно по расписанию, понятно – война! За хлебом в лавках – длинные хвосты. К концу 1916 года стали приходить вести о бабьих бунтах: били стекла, разносили магазины. Говорили, что революция в России началась именно с бабьих бунтов.
Ходили глухие слухи о беспорядках в царском дворце, о Распутине и распутстве придворных дам. Распутина в конце концов убили и спустили в прорубь на Неве. В феврале 1917 года император Николай II отрекся от престола, а в октябре произошла революция. В этом, последнем, учебном году нам было не до учебы. Разгоралась гражданская война, благодаря чему нас стали меньше интересовать вести с фронта. Оренбург тоже оказался в сфере гражданской войны и к зиме 1917 года оказался во власти белой армии под командованием атамана Дутова. Чувствовалось, что эта армия не устоит под натиском большевиков, и в корпусе была нервозная обстановка. Кадеты-старшеклассники вооружались, учились ружейным приемам, занимались учебной стрельбой, проводились строевые и тактические учения.
К концу года пошли разговоры, что Красная гвардия наступает на Оренбург со стороны Самары. Среди офицеров-воспитателей и кадетов старших классов происходили какие-то непонятные волнения. Позже мы узнали, что из кадетов-старшеклассников была сформирована воинская часть Белой армии, которая передислоцировалась в сторону города Уральска. Это событие сыграло роковую роль.
На следующий день из окон нашего здания, откуда виднелась железная дорога, мы наблюдали странную картину: подошел большой состав, из вагонов были спущены трапы, по ним сводили лошадей и спускали артиллерийские орудия. Из других вагонов высыпала пехота. Это были части Красной гвардии, пришедшие с азиатской стороны и одновременно со стороны Самары. Город был захвачен красными, Белая армия уходила, отстреливаясь. К следующему утру все было кончено, и мы узнали о смене власти в нашем кадетском корпусе. Руководство корпуса было арестовано и пятеро, в том числе директор, которого мы знали как прекрасного человека, к вечеру были расстреляны. Мы узнали, что командиры первой и второй рот содержатся под арестом. Командир нашей третьей роты появился перед строем взволнованный и растерянный. Позднее мы узнали от него, что старшие кадеты, ушедшие в Уральск с обозом, погибли, не дойдя до места назначения.
Корпус начали готовить к расформированию, но на Оренбург внезапно обрушились белые, и власть опять перешла в их руки. С одним из пассажирских поездов, ходивших без расписания, я в числе кадетов-туркестанцев в начале марта 1918 года отправился домой. В Ташкент мы прибыли только в конце месяца – на железной дороге был полный беспорядок, и, главное, состав двигался по тем районам, где в это время шли бои между белыми и красными. Слева и справа от железнодорожного полотна из окон вагона мы видели воронки от снарядных разрывов, опрокинутые и разбитые вагоны, однажды даже целый бронированный поезд, а вдали, то там, то здесь, виднелись столбы дыма – горели поселки, попеременно переходящие от красных к белым и наоборот. Только где-то за Аральским морем мы узнали, что наш поезд пересек фронтовую полосу.
В Ташкенте меня никто не ждал – ведь поезд шел безо всякого расписания, из-за всеобщей разрухи телеграф бездействовал. Сдав вещи в камеру хранения, я добрался до кадетского корпуса, где нашел моего старшего брата, удивленного моим появлением. Ташкентский корпус тоже готовили к расформированию, поэтому не прошло и недели, как мы отправились домой, в Фергану. Туда, в старый дом нашего деда вернулась из Оша после смерти отчима мама с маленьким сыном Борькой.
От брата я узнал, как проходила революция в Ташкенте. Огромную роль в этом сыграли рабочие-железнодорожники, которым не мог противостоять гарнизон крепости, поскольку все другие войска, размещавшиеся в Ташкенте, были давно на фронте. Вероятно, именно железнодорожники установили в городе местное революционное правительство, которое и взяло всю полноту власти не только в Ташкенте, но и в масштабе всего Туркестанского края. В Ташкенте тоже произошли кровавые события. Совсем недавно была попытка реставрировать старую власть. Было подготовлено и разразилось восстание, во главе которого стоял крупный военный чин царской армии Осипов. Но он потерпел поражение.
В Ферганской долине, куда мы ехали с братом, в Коканде и Андижане местным населением тоже было поднято восстание и образована так называемая «Кокандская автономия». Это восстание было организовано джадидами и преследовало цель создания независимого или, по меньшей мере, автономного буржуазного мусульманского государства. Восстание было ликвидировано сначала в Андижане, а потом в Коканде. Особенно жестокие бои протекали на тесных улицах старой части Коканда. Город подвергся артиллерийскому обстрелу, возник страшный пожар, вся эта часть Коканда с бесчисленными лавочками и магазинами превратилась в пожарище, только кое-где возвышались полуразрушенные стены зданий, построенных из жженого кирпича. Подавление Кокандской автономии породило басмаческое движение.
Как правило, басмачи представляли собой вооруженную конницу, всегда бывшую грозной военной силой. Но действовали они не всегда строго организовано, чаще стихийно. И не столько с военно-стратегической или тактической целью, а с намерением добыть у мирного населения продовольствие, фураж и вообще средства к существованию, так как они официально не финансировались и не обеспечивались каким бы то ни было государством.
Во главе басмаческих войск стояли курбаши, командовавшие многотысячными армиями, подразделявшиеся на довольно крупные соединения, которые возглавляли мингбаши, а затем на менее значительные отряды. Курбаши были окружены группой приближенных, составлявших нечто вроде штаба. В его состав входили представители мусульманского духовенства, иногда военные и политические советники из числа бывшего русского генералитета и представителей иностранных государств. Конечно, курбаши чаще всего были наиболее популярными и знатными лицами из числа недовольных советской властью. Но в описываемые времена недовольными оказывались не только бывшие баи, беки и ишаны, но и представители широких слоев населения, вплоть до безземельных крестьян и бездомных бродяг, которые в той или иной степени морально или материально пострадали от зачастую бездарных представителей советской власти и от ее непродуманных действий.

7

Дом дедушки нам с братом показался точно вросшим в землю. Видимо, мы сами выросли. Трудно описать радость, которую вызвало наше появление. Но и здесь было неспокойно. В Ферганской долине почти повсеместно хозяйничали басмачи. А в самой Фергане некий капитан царской армии Мальцев организовал вооруженную группу и ушел с ней в горы. К Мальцеву примкнула русская молодежь, искавшая приключений, в том числе мой старший брат Жоржик. Авантюра длилась не более трех недель. Большая часть группы Мальцева погибла. Жоржик, которому было 16 лет, как несовершеннолетний был доставлен домой и вручен нашей матери. Все кончилось для него благополучно.
В 1918 году местные власти решили строить ширококолейную железную дорогу до угольных копей Кизыл-кия. Существовавшая узкоколейка приходила в ветхость и уже не справлялась с возрастающими потребностями. Решено было строить по методу хашара. Был организован воскресник, в котором приняло участие до десятка тысяч человек. Мы строем прошли через весь город, впереди шествовал духовой оркестр, а возглавлял колонну некий партийный деятель в блестящей кожанке и ботфортах. За ним шли инженеры-строители, путейцы и другие специалисты, далее следовали нестройные ряды рабочей силы от стариков до молодежи и детей. Каждый из нас нес что-либо, чем можно было копать землю – кетмень, лопату, кирку, а также узелок со съестным. Сзади ехали телеги, груженные тачками и другим оборудованием. Работали под солнцепеком до сумерек с передышкой на перекус. За лето таким способом было проложено полотно будущей железной дороги с насыпями и выемками до Кувасая. Остальная часть 37-километрового пути была проложена в следующем, 1919 году.
Мама не работала – братишка Борька был совсем маленький, и наша семья жила на сбережения, оставшиеся от отчима. Мы с братом занимались охотой на зайцев и голубей да походами в кишлаки за фруктами.
Как-то мама сказала: «Пора тебе браться за работу. Хватит болтаться без дела и бегать по кишлакам, ведь тебе 14-й год, ты почти взрослый. Нужно поискать тебе какое-нибудь занятие». И я стал подмастерьем сапожника. Работал я несколько недель и был страшно горд, когда вручил матери свои первые заработанные несколько рублей. Сапоги или даже простые тапочки мастерить я не научился, но уже умел налаживать подошву и прибивать к ней деревянными шпильками подметки.
Эта работа мне быстро надоела и показалось занятней и приятней сушить фрукты. В разгар лета, когда стали зреть абрикосы, персики и виноград, я переметнулся на дачу Бушмана. Таких мальчишек-сушильщиков у Бушмана было несколько десятков. Падалицы в сушку не шли, мы собирали фрукты прямо с деревьев, аккуратно складывали в корзины и доставляли к месту сушки. Укладывали наш сбор на специальные щиты и задвигали в шкафы для окуривания серой. Эта процедура предотвращала сушеные фрукты от порчи по крайней мере в течение года. Потом щиты с плодами помещались в сушильные камеры, через которые прогонялся горячий сухой воздух. По сути дела фрукты не сушились, а вялились, и это сохраняло их некоторую сочность и вкус. При домашней сушке под палящими солнечными лучами, как мы это делали, фрукты теряли свой естественный вкус, делались жесткими и подвергались порче плодовыми мушками. Я заметил, что местные жители сушили их не на солнце, не на крыше, а в тенистом саду, прямо на застеленной циновками земле.
Вся страна стала ареной столкновения красных и белых. Работать на полях и на заводах было некому, наступила разруха. В городах не хватало продовольствия, в селах его тоже стало меньше, а главное, туда не доходила мануфактура, обувь и многое другое. Даже в нашей богоспасаемой Фергане стало очень уж тяжко. Я как-то видел нашего школьного учителя, шагающего по тротуару босиком. В одной руке он держал портфель, а в другой нес свои башмаки.

8

Осенью 1918 года я со своими одногодками пошел учиться в среднюю школу. Она была около бывшей женской гимназии в здании городского училища. Школа была общая для мальчиков и девочек. Это было внове и первое время необычно и даже стеснительно. Происходило неизбежное: мы, подростки, флиртовали, влюблялись, на этой почве происходили первые разочарования и даже тяжкие жизненные конфликты. Конечно, трудно было и нашим учителям, к системе общей школы нужно было привыкнуть, тем более, что сами учителя были сравнительно молодыми и сами влюблялись друг в друга.
Зима в тот год наступила необычно рано. В начале ноября выпал первый снег. Мы учились во вторую смену и возвращались из школы домой уже в сумерках. Однажды мы шли по Зеленой улице и играли в снежки. Вдруг за забором одного из домов мы увидели, как куры устраиваются на ночь в ветвях деревьев. Для южного города это обычно, особенно для тех дворов, где не было курятника. И мы стали сшибать снежками этих кур. За забором слышался стук топора, и вдруг внезапно распахнулась калитка, и выскочил бородатый, сравнительно молодой мужчина с топором в руке. Я в это время лепил очередной снежок, и когда поднялся, то увидел, что стою один против хозяина кур. Ребята успели разбежаться.
Бородатый напустился на меня: «Это ты сшибаешь моих кур? Я тебя сейчас отведу к коменданту города». Тогда я не понял, насколько это было серьезно, ведь город был на военном положении. «Ты меня подожди, я оденусь, и мы пойдем к коменданту». Я понял, что попал в какую-то историю, но упрямство взяло верх, и я остался его ждать, хотя мои товарищи отчаянно звали меня. Мельком я посмотрел на окна дома и в одном из них увидел бородатого в очках. Вероятно, он смотрел, не убежал ли я. Наверное, он даже хотел, чтобы я убежал, но, делать было нечего, и ему пришлось выйти ко мне.
Я увидел его одетым в военную форму, голова его была украшена шлемом с красной звездой, а на воротнике были знаки отличия – по две звезды с каждой стороны. Это был «чин», по меньшей мере, равный командиру бригады или даже командиру дивизии. Он повел меня через весь город в комендатуру. «Я задержал хулигана, и его нужно продержать где-нибудь до утра. Я возьму у вас расписку». Процедура была исполнена, и бородатый в очках ушел. Дежурный вызвал вооруженного конвоира, вручил ему какой-то пакет, сказал несколько слов, и тот повел меня.
Меня отвели на гауптвахту. Часовой ушел, арестанты окружили меня и стали расспрашивать, за что меня сюда. Я растерялся и, не зная, что ответить, сказал: «За покушение на убийство». – «На кого же? Да ты еще так молод!» – «Да, покушался на курицу». Все недоумевали, а я все рассказал, как было, это развеселило все общество: «Ведь до чего дошли большевики, мальчишку за покушение на курицу, ха-ха-ха, ну и большевики!» Я почувствовал, что скрасил жизнь этим несчастным, которым, вероятно, грозила какая-то опасность, хотя я был уверен, что они ни в чем не виноваты. Время было смутное, и в заточение попадали иногда только за то, что когда-то носили золотые или серебряные погоны на плечах.
Утром меня выпустили, и я пришел домой на радость моей матери. Она все знала, ей рассказали мои школьные товарищи. Она надела свой лучший наряд и заставила их проводить ее к дому бородатого. Тот ее любезно принял и отрекомендовался начальником медицинской службы при штабе 2-й Туркестанской стрелковой дивизии. Очевидно, он был достаточно образованным человеком, так как очень извинялся перед мамой, которая, по ее выражению, хотела набить ему морду. «Но он меня подкупил, – говорил бородатый. – Я был восхищен вашим сыном, ведь я дал ему возможность бежать, но он этого не сделал, он остался ждать меня. Хулиган бы так не поступил. Пошлите его ко мне, я хочу с ним поближе познакомиться».
Я действительно пошел к нему. Мы мило с ним поговорили, и кончилось дело тем, что он предложил устроить меня в штаб дивизии работать, например, рассыльным. «Будешь получать хороший паек, получишь обмундирование» Я рассказал об этом маме, и она, подумав, сказала: «А знаешь, это хорошо». И скоро я стал рассыльным в полевом телеграфе штаба дивизии, а через неделю телеграфистом, то есть контролером у аппарата «Юзо». Работа была в две смены – утреннюю и ночную, после которой двое суток отдыха. Это позволяло мне учиться в школе и работать в полевом телеграфе.
Полевой телеграф занимал самый большой зал бывшей мужской гимназии, где помещался штаб 2-й Туркестанской стрелковой дивизии. За аппаратом сидел телеграфист, а я был его помощником. Всем понятно, что полевой телеграф – зеркало дивизии, все важнейшие распоряжения, срочные приказы командующего фронтом, оперативные донесения и сводки от всех действующих частей дивизии с самых разных участков Туркестана проходят через телеграф. Сам я в полевом телеграфе проработал около двух лет, а потом меня, в связи с передислокацией дивизии, перевели в запасной полк, где я числился до переезда всей нашей семьи в Коканд.

Николай Петрович Васильковский (1904-1992) – известный ученый, доктор геолого-минералогических наук, профессор, родился в городе Андижане. После окончания Среднеазиатского государственного университета в г. Ташкенте, более трех десятилетий посвятил изучению геологии Узбекистана. Последние тридцать лет Н.П. Васильковский жил во Владивостоке, работал в Дальневосточном геологическом институте АН, на протяжении почти двух десятков лет возглавлял Тихоокеанский океанологический институт.
«Воспоминания» Н.П. Васильковского посвящены его детству и юности проведенным в Фергане и представляют интерес для всех, кого интересует история родного края.