Александра Давшан. Диалог культур в современном литературном процессе Узбекистана

Диалог культур как общение между субъектами культур многоаспектное понятие. «Сегодня меняется строй разумения – от человека образованного к человеку культуры, сопрягающему в своем мышлении и деятельности различные, не сводимые друг к другу культуры, формы деятельности», – считает В.С. Библер. В многонациональном центральном среднеазиатском регионе образ жизни, исторические события, религиозная принадлежность способствовали постоянному взаимодействию нескольких культур.
Сращение национальных миров в поэтической авторской картине отличает индивидуальный стиль современных прозаиков и поэтов, представляющих русскоязычную литературу Узбекистана. Этих авторов не много. Среди них Марта Ким, в поэтическом мире которой встретились представления и образы мировой культуры.
Так случилось, что поэт оказался отлучен от своего нацио­нального языка и родным стал русский, а филологическое образо­вание обеспечило знание мировой культуры. При этом мы наблюдаем абсолютное отсутствие разделения на «свое и чужое».
Русский менталитет, русская образность ее поэзии связана с использованием идиоматических выражений («хлеб-соль», «рубить с плеча», «бабье лето»), упоминанием классических литературных образов («поверженный Демон», «печаль есенинской березы», «белая стая стихов», «вечерний звон»), обращением к символам народного творчества («журавлиная стая», «прощальный крик журавлей», «полынь-трава», «плакучая ива»), включением в собственный текст, чаще в усеченной форме или одним характерным словом, цитат из русской классики («минувших дней воспоминанье», «память сердца», «невстреча»). Присутствие распространенных библейских изречений («все суета сует», «разбрасывать камни», «собирать камни») свидетельствует об усвоенных идеях и ценностях общемирового культурного уровня.
Восточные реалии создают особое восприятие, видение предмета, а не его узнавание, что, по В. Шкловскому, является «целью образа». Например, в развитии характерного восточного образа цветущей вишни создается собственная драматургия, трагическая завязка: «Над веткой сакуры плакал старик». Затем контрапунктом становится ощущение: «Счастье – это снова цветение вишен». Чудо красоты раскрывается как чудо познания жизни: «Дай мне руку. И пойдем мы по жизни // Вдвоем. Одни...// В осеннем саду зацвела вдруг вишня // При свете луны». Зрелость добавляет спокойной мудрости, и тогда проставляются акценты на аксиологическом понимании образа: «Все то, что черпала из книг, // В одном цветке японской вишни».
В мировой поэзии тополь – частый гость. В стихах М. Ким он в разных вариациях: пух тополиный, свежесть тополя и т.д. Вспоминается меткое наблюдение Н. Лукьянова: «Азиатские тополя // 3аставляют скучать о соснах». М. Ким пишет о природе, которой была лишена: «Я больна Японским морем, Сопками, Камчаткой, Сахалином». Но чувство здесь выражено по-русски, где «болеешь, значит, грустишь, скорбишь, печалуешъся, заботишься сердцем».
Привычным становится в ее стихах образ дождя. Он многопланов, и корни происхождения теряются или в глубинах восточной философии, где инь и янь объединяет дождь, или в климатических причудах Страны утренней свежести, или в смене природных сезонов, или в мировых космических явлениях. Для автора жизнь, проходящая серо, скучно, сравнивается с облаком без ливня, дождь с одиночеством, ответственностью за спящий уставший город. М. Ким, видимо, принадлежит к «поэтам дождя», и исследование этого образа настолько же сложно, насколько многообещающе по результатам.
Самое близкое – самое тайное не разменивается, не повторяется. В сборнике «Седьмое небо» лишь раз прозвучит имя Родины, и автор скажет, конечно, другими словами // Под низкорослым деревом трава, // Привыкшая к людскому откровенью, // Как женщина, смиренно прилегла... // В минуты слабости, душевного смятенья // Она вернет покой. И тишину».
М. Ким следует эстетическому кодексу Востока – все прек­расное бессмертно. Детали бытовые («скрипучая арба»), по-восточному символические («бамбуковый веер»), сугубо поэтические («стон тростника»), истинно корейские («рис или звездная россыпь»), исключительно сегодняшние («время сорняков»), типичные для азиатского региона («седовласый аксакал», «най») и многие-многие другие, казалось бы, должны создать пестрый мир. Но этого не происходит потому, что все объединяет душа лирической героини. Состоянием, настроением души все проверяется, все оценивается, а сама душа распята или уже состарилась, или наследница обманутой мечты. Она всегда в движении и всегда остается «тайной тайн».
Образная картина мира, вырастающая в лирике М. Ким, наполнена звуками из разных культурных систем: напористостью русской частушки («Выйду к речке горевать, // Горевать – не целовать!»), чуть слышным шелестом Востока («Счастье – когда ты рядом. А я – тише воды»), перекличкой с ахматовским словом, цветаевской ритмикой. Характерная черта ее образа мира – переосмысление привычных устоявшихся представлений и понятий. Так дом на песке заменяется дворцом на песке и представляет, таким образом, гораздо большую катастрофу. Синицу, которая в соответствии с русской пословицей, в отличие от журавля в небе, должна быть в руках, оказывается, надо отпустить в небо. Упадок творческого вдохновения (когда не пишутся стихи) и невозможность мечтать о море дают автору исключительно трезвое жесткое зрение: «Я понимаю суть толпы – // Немилосердной и суровой».
Поэтический почерк М. Ким ассоциативен и предполагает дальнейшие поиски. Название нового сборника стихов «Седьмое небо», упоминание семи холмов, семи флейт, семи фей заставляет вспомнить значение гептады, великой семерки, идеального выражения господства духа над формой или числа жизни, как утверждают разные религии.
В поэтических текстах и легко и сложно отыскивать разные культурные уровни, определять их жизнеустойчивость и переменчивость. В исследовании диалога культур это один из способов обнаружить истинное лицо автора, в данном случае Марты Ким, узнать ее «лицо без маски, сердце без щита».
К прозе, замеченной, оцененной и связанной с Узбекистаном, принадлежат «Ташкентский роман» Евгения Абдуллаева (2005) и роман Дины Рубиной «На солнечной стороне улицы» (2006). Помня утверждение М.М. Бахтина о том, что функция романа есть познание, мы привлечем еще одно произведение этого жанра, упомянутое выше и написанное чуть ранее – в 1999 г., – «Возвращение» Динары Абдуловой.
Весьма разные авторы, выросшие в Ташкенте, представили мироустройство с одинаковыми ценностями и выбрали героев внутренне близких друг другу. Временные рамки романов также одинаковы, точка отсчета – Вторая мировая война. В отличие от жесткого реализма («Ах, война, что ты, подлая, сделала...») или трагического лиризма («Мой милый, если б не было войны...»), характерных русской литературе, создатели названных романов разбираются в судьбах не столько участников войны, сколько их потомков. Главным героем становится поколение «детей».
Три романных персонажа – Сабир, Лаги, Вера – люди творческого потенциала, близкие искусству, культуре. Однако, почти по Т. Карлейлю, «героическая душа появляется в крайне странном одеянии».
Роман Д. Абдуловой – это история взрослеющего молодого че­ловека. Е. Абдуллаев делает героиней девочку, девушку, женщину по имени Лаги, чей путь все-таки определится. В переплетении судеб нескольких персонажей Д. Рубина ищет свою героиню. Не похожие на сверстников, они похожи друг на друга – ошибками (у мальчика), замиранием (у девочек), первой любовью, а главное, одиночеством и надеждой выбраться из него. Авторы любят и оберегают своих героев от резкого осуждения и расправы за неординарность поступков. И читатель начинает любить Сабира, дарящего людям радость, и мадонну по имени Лаги, и будущую художницу с обязывающим именем Вера.
Где зародыш любви ко всему миру? В романах новый гене­тический код – война, Вторая мировая, на полях которой пали, хуже, если пропали без вести, и дети Узбекистана. Но чужие края оставшимся в живых обеспечили новое зрение, доступное только тем, кто внутренне зорок, или, если обратиться к астрономии, видит в Плеядах невооруженным глазом девятую звезду: по преданию, она доступна только чистому сердцем.
Мир смертоносной войны выпестовал мир необыкновенной – это не значит счастливой – любви. У отца Сабира – к зеленоглазой певунье Валентине, у отца Лаги – к девушке по имени Луиза. Отцы принесли в семейные традиционные бытовые рамки неосуществлен­ный («Ташкентский роман») или разрушенный («Возвращение») романтический идеал любви и красоты. А детей воспитывают не мать, а заботливая мачеха или чужие добрые люди. Тоска отцов, по­терявших прежний юношеский романтический мир, передалась детям, не знавшим его, не воспринимающим его.
Лаги ненавидит свое «финтифлюшечное» имя. Воспоминания об отце, когда девочка играет бетховенское «К Элизе», не лучшая ему характеристика (запрокидывает голову, пускает слезу, т.е. улетает в мечтах, непонятных дочке). Сабир обижает, не понимает жену и родственников. Расхристанность Веры – результат полного семейного беспредела. Незащищенность, ранимость, отсутствие типичных черт героя (мужественности, рассудительности, ответст­венности) и героини (необыкновенной красоты, покорности, преданности домашнему очагу) сделали Сабира, Лаги и Веру героями своего времени.
Отсюда и новая форма повествования, где главное внимание отдано исследованию души каждого героя. Из нее, «особенной», – сновидения, озарения, путешествия в неведомое. Нет завершенности в мыслях, четкости в размышлениях. Главные герои – истинные дети неустоявшегося времени – вспоминают, припоми­нают, догадываются о чем-то сугубо своем, внутреннем, и оно, внутреннее, перерастает для читателя в знамение времени, в его главную будущую черту.
Так выстраивается перспектива: крах отцовских идеалов – ошибки детей – общее течение времени, расставшегося с поколе­нием отцов, убегающего от современных детей. Конкретизация дается через оценочные детали: курит потихоньку от Лаги свекровь, умудренная зрелая женщина. Курит, скажет Лаги, как пионерка. Но и Лаги, тихонько допивающая вино, такая же: знает, что нельзя, что плохо, но хочется, и, значит, можно. Человек волен делать, что хочет и как хочет, вопреки условностям, традиции и мудрости? Нет, конечно! Но раз делает, то кому от этого хуже? Нет в этих романах наскучивших нравоучений, куда полезнее читателю самому понять, что хорошо и что плохо.
С точки зрения российского исследователя М.М. Голубкова, «изменение культурного статуса литературы привело к потере важнейшей ее функции: формирования национального сознания...». Национальное сознание названных нами героев не является ориентиром для их авторов, которые сами формировались в исключительно пестром интернациональном культурном пространстве. Строго говоря, о каком узко национальном взгляде может идти речь, если у Сабира мать украинка, у Лаги – немка, у Веры отец, по словам матери, «морское чудовище». При этом Д. Рубина не избежала еще и «модной» тенденции, сообщив «под занавес» о дворянском происхождении Веры.
Для всех авторов ценнее распахнутость мира и доступность мировой культуры на самом разном уровне. Для Сабира – на бытовом. Отсюда в романе пиры – узбекский, украинский, еврейский, грузинский. Для Лаги – книги. Для Веры – живопись. Все герои – люди, мыслящие широко, современно, цивилизованно.
Для этих романов характерна растянутость времени. То незнаемое, далекое и прекрасное для отцов время протягивается к настоящему и нарушает хронологические рамки. Если попытаться определить реальный возраст персонажей в соответствии с финальной атмосферой, то герои окажутся намного старше изображенных авторами.
Д. Рубина, вспомнив об этом, хочет объяснить самой себе молодость чувств и таланта своей героини. Д. Абдулова оставляет Сабира перед закрытой дверью и читатель сам прогнозирует его судьбу. Лаги со своим взрослым сыном, обретенным мужем переносится через десятилетия. Таким образом, растянутое для читателей время для героев сжато, уплотнено, из-за чего они и успевают проявить новое в своих характерах.
Современные герои из времени отцов взяли главное. Для Сабира это тоска отца по красоте, а красота в радости, которую сын дарит другим. Лаги впрямую встает на дорогу отца. Ведь он был не только бухгалтером, он был переводчиком и нес своему народу чужую мудрость, радость, смех. Вера побеждает сумбурность времени и ограниченность пространства: она становится художником.
Такие повороты в судьбах главных героев знаменательны, т.к. проявляется главное качество, которым сегодня дорожит мир и ценит его в человеке – это творческое начало, это созидание нового в жизни. Новое еще не скоро утвердится и станет традицией. Пока оно есть, пока его чувствует автор, его герой будет современным.
Новыми гранями открывается Азия у писателя каждого поколения. Из образа таинственного и загадочного она всё больше превращается в реальный, но при всех условиях сохраняет и расширяет свою поэтическую сущность...

«Звезда Востока», № 3, 2012
____________
Давшан Александра Николаевна доктор филологических наук, видный литературовед, общественный деятель, активно исследующий актуальные проблемы русского литературоведения и взаимодействия культур и литератур в Узбекистане.

• Назад
• Вперёд